— Из чего ты построишь избу, уж не из этих ли жердей? — сердито ответил Игнат и пуще прежнего стал браниться, прихватив между прочим и председателя, который для своих колхозников будто бы сучка жалеет, а ворюгам да пиратам всю делянку отдал на разграбление.

И чем искреннее был гнев Игната, тем жаднее разгорались его глаза. Сбросив с себя тулуп и полушубок, он ворочал дубовой вагой бревна, словно это и в самом деле были простые жерди. Пока Перчонок ковырялся с одним бревнышком, Игнат успевал навалить два порядочных бревна.

Вскоре он уже свалил один воз на опушке близ дороги и уже накладывал второй.

— Но-о, ты, холера! — спустя некоторое время кричал он на мерина, безуспешно силившегося тронуть с места перегруженные дровни, и в сердцах ударил лошадь вагой по хребту.

То ли от удара, то ли от усилий мерин весь как-то съежился, разом наддал, дровни скрипнули, под полозьями затрещал валежник и гнилые пни.

— Давай, давай, давай! — кричал Игнат, будто леший.

— Смотри, братка, надорвешь лошадь-то, — сказал Перчонок, обгоняя брата с полувозком слег.

Мельком глянув на его поклажу, Игнат ответил очень серьезным голосом:

— Гляди, свою не надорви.

Перчонок, не уловивший насмешки, начал расхваливать Боярыню, которая, по его словам, перетянет тягача и уж, конечно, вывезет любой воз.

— Надо же! — очень натурально изумился Игнат. — Любой воз?

Перчонок заметил, что на районных испытаниях она провезла пятнадцать тонн, но Игнат, хотя и знал об этом, сказал, что не поверит до тех пор, пока не испытает сам. Отказать в такой момент — значит сдаться, и Перчонок передал вожжи брату.

— Ты все же лишков-то не наваливай, — предупредил он, — как-никак животное, а не машина.

— Оно, конечно, — кивнул Игнат и поехал куда-то совсем в противоположную сторону. Явился он довольно скоро — привез два больших бревна.

— Хорош! — нараспев сказал Игнат, и это означало, что он доволен и лошадью, и возом, и самим собой.

— Так там же не наш лес, — напомнил Перчонок.

— Что увезем, все будет наше, — заговорщицки подмигнул Игнат. — Да ты не зевай: лесин десяток таких — вот тебе и полдома.

— Да как же? — разводил руками Перчонок. — Что люди-то скажут? Перчонок — вор, в краденой избе живет… Нет, братка, не втравляй меня в это дело. Не могу я: от людей совестно.

— Пред чужими-то ты чересчур даже совестливый, а родному брату не уступишь. Ну уж и не обессудь, приходится тайком да тишком, — проговорил Игнат с видом человека, которого вынудили заняться нежелательными делами. — Да, впрочем, какое это воровство? Я по справедливости: у меня взяли, и я беру.

— Нет, братка, неправильно это, — опять сказал Перчонок.

— Ишь ты, правильный какой! — сердито проворчал Игнат. — А скитаться по чужим дворам, по-твоему, правильно? Или на даровых-то хлебах тебе уж и изба не нужна?

Перчонок даже испугался.

— Что ты, братка, вот как нужна! — сказал он и провел рукой по горлу. — Да только как же так, без спросу?..

— Перчонок ты, Перчонок и есть! — сказал Игнат, потеряв терпение и досадливо плюнув.

Стали снаряжаться в дорогу. Воз у Игната оказался таким большим, что мерин кряхтел, тужился, но так и не стронул его с места.

Тут-то и пришла Игнату мысль обменяться лошадьми.

— Твой-то возишко легко и Смирный довезет, — затуманив глаза, убеждал он брата, — а с моим только тяжеловоз и сдюжит. Ты уж выручи по-братски, а?

Бревна лежали на дровнях Игната горой. Такой воз трактору в самую пору. Перчонок покачал головой и отказал. Но сейчас же ему стало совестно. Ведь он сам уверял, что Боярыня довезет любой воз.

— Я тебе дом уступил, слова не сказал, а ты какую-то лошаденку жалеешь для брата, — кротко сказал Игнат, и Перчонка уже прямо-таки мучила совесть, он уже страдал от собственной черствости.

— Ты бы хоть сбавил частичку, — сказал он, — сосны вон загомонили, как бы не запуржило.

Игнат расценил эти слова в свою пользу и бросился перепрягать Боярыню.

Потом он заметил, что сосна да осина всегда шумят, что никакой пурги не будет, и, сделав губы сердечком, зачмокал на лошадь:

— Но-о, барынька-Боярынька!

Лошадь качнулась вперед, без усилия сдернула воз и пошла своим крупным, немного тяжеловатым шагом. Широкие копыта с хрустом припечатывали снег, скрипели полозья саней и подсанок, тихонько побрякивало колечко на дуге. Игнат, уже в тулупе, шел сбоку, держа вожжи в вытянутых руках и примериваясь, как бы половчее вспрыгнуть на воз. Он уже закинул было ногу и хотел вымолвить свое универсальное словцо «хорош», как вдруг, спохватившись, натянул вожжи:

— Тпру, стой!

— Чего ты? — спросил Перчонок приблизившись.

— А сосна-то? Чуть не забыли.

— Да езжай знай, на что она тебе?

— Как на что? А тес? Такому тесу цены не будет. Где у нас пила-то?

Завернули обратно в лес, и вое время, пока ехали, Перчонок пытался уговорить брата не губить такое редкостное дерево. Но Игнат уже достал пилу и пробовал пальцем навостренные зубья, как мясник лезвие ножа.

— Не мы, так другие срежут, — проговорил он внушительно, — а из нее тесу выйдет тьма. Да и какой тес — потолочник!

Игнат обошел дерево кругом, соображая, куда лучше свалить его, потом вдруг откинул варежки, половчее взялся обеими руками за кленовый черен и с размаху всадил острый, как бритва, топор в кряжистый комель сосны. Удар смягчила толстая, вязкая, как пробка, кора, но лезвие глубоко вошло в живую ткань дерева, и оно дрогнуло, словно в предчувствии близкой беды. А топор, косым ударом отщепив кору, врезался еще глубже и застучал часто и гулко: трак-так, трак-так!

— Давай пилу! — потребовал Игнат.

Перчонок машинально взялся за ручку пилы, а другую ручку подал брату. Так же машинально он начал пилить, то отпуская, то притягивая ручку. На утоптанный почерневший снег двумя струйками брызнули крупные розовые опилки, снег посветлел и сделался пахучим. Пила тонко, с подвыванием звенела, вгрызаясь в дерево. Это был какой-то разгульный, торжествующий звон, от которого у Перчонка гудело в ушах и щемило сердце. Но вот звук ушел в глубину и переменился, там, внутри, что-то глухо, с натугой заныло, и начало казаться, что пила вот-вот подавится и замрет. Но железо вошло уже непоправимо глубоко, перегрызло волокнистые жилы сердцевины и опять торжествующе зазвенело, выйдя на другую сторону ствола перед самым надрубом.

Неожиданно сосна качнулась, секунду постояла, словно желая в это последнее мгновение еще раз увидеть солнце и ясное небо, и вдруг что-то болезненно охнуло в ней, что-то толкнуло ее под самый низ. Она все еще хотела удержаться, но уже не могла. Она валилась все быстрей и быстрей и тяжко рухнула, взметнув широкой мощной кроной облако снежной пыли. Но и поверженная она была еще жива: шевелила искалеченными ветвями и оседала все ниже и ниже в снег, точно прижимаясь к земле, взрастившей ее.

— Хорош! — сказал Игнат и с видом победителя, решившего добить сраженного противника, занес топор.

И вскоре вместо стройной и гордой лесной красавицы на снегу лежала мертвая лесина, расчлененная на колоды. На одной из них сидел Игнат. Разгоряченный работой, возбужденный сознанием своей силы и удачливости, он был красив той недоброй красотой, которая во всем видит только себя и помышляет только о себе.

— Ловко я ее, а? У меня, милок, ничто не отобьется. Да и ты не сплоховал. Я даже не ожидал от тебя такой прыти, честное слово.

— Я поеду, братка, — сказал Перчонок, бессмысленно глядя на изуродованное дерево.

— Да ты не думай, я и тебя без тесу не оставлю, — заулыбался Игнат своими перемасленными глазами. — Кряжи-то, наверно, тебе не подойдут, а вершинка — в самый аккурат. Забирай и вези, братуха.

— Ничего мне не надо… Поеду я, — глухо сказал Перчонок и, уже тронув лошадь, добавил тоскливо: — Глаза бы ни на что не глядели!

— А я думал, навалить подсобишь. Больно уж кряжиста, лешая, — сказал Игнат.

Но Перчонок уже сидел на возу, и глаза его отчужденно смотрели мимо брата.