«Ничего, сейчас мы разберемся», — подумал он, радуясь уже тому, что узнал место. Взобравшись на солому, как на горку, он начал всматриваться. Все вокруг было мутно и непроглядно. Лишь чуть-чуть светлели пересекающиеся полосы дорог, и каждая манила за собою куда-то в темную отпугивающую неизвестность. Ветер рвал на нем одежду, толкал, пронизывал, но он все вглядывался в мятущуюся мглу. Не мелькнет ли снова огонек, не послышатся ли человеческие голоса, не залает ли собака? Но нигде ни звука, ни просвета. Только все сгущающаяся тьма да враждебный вой незатихающего ветра.

Тогда он закричал. Но звук не шел из горла, стесненный ветром, перехваченный метелью. Он задохнулся и умолк.

Снизу обдало пронзительно-холодным снегом, и, чувствуя, что тело начинает застывать, он хотел уже поджечь солому, но спички, не разгоревшись, угасали. Приподняв немного шест и подперев его снизу головой, он сунул было в образовавшуюся нору загоревшуюся спичку, но тотчас же задул ее. Белый свет таким кострищем не согреешь, лучше переждать пургу в соломе. Вместе со своим сидором он зарывался все глубже под солому, пока не выбился из сил. Отдышавшись, он почувствовал, что сделалось тепло, почти уютно, но сейчас же близ него завозились изголодавшиеся мыши. Их было много. Они все время грызлись и противно верещали. Осмелев, они начали бегать по нему, со скоблящим звуком сдираемого лыка точить овчину полушубка. Когда одна проникла к нему за воротник и зацарапала шею холодными остренькими коготками, он в брезгливом страхе выскочил наружу и вдруг увидел впереди огонь, веселый, яркий, согревающий уже одним своим сиянием.

Он засмеялся и побежал навстречу, спотыкаясь, падая, не чувствуя усталости, не ощущая ноши. Неожиданно огонь угас. И в то же самое мгновение приманчиво задрожал другой, с обратной стороны. Он повернулся и побежал туда. Там, за огнями, люди, тепло, жизнь.

А огни опять погасли и более не загорались. Он остановился, потому что не знал, куда идти. Дороги не было. Ее завалило снегом, зализало, загладило поземкой, и казалось, что завалило-замело и Помру, и Путятино, и все окрестные деревни с их огнями и людьми.

Что делать? Одно из двух: или идти, или свалиться в снег. Он шел, потому что хотел жить. Но силы совсем покинули его, тяжелый сидор валил с ног, и он стал думать: если птицы могут ночевать под снегом, почему бы не сделать это и ему? Он испугался этой мысли, но в то же время ясно понял, что уже нельзя иначе, вот только бы найти местечко поудобней.

«Странно, погибаю, а мечтаю об удобствах», — подумал он, кривя в улыбке леденеющие губы, и тут опять наткнулся на солому.

«В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам…»

Он уже решил было заночевать в соломе, но, вспомнив верещание мышей и остренькие холодящие шею коготки, весь передернулся и понял, что не вынесет этого соседства. Да и зачем?.. Дома ждут, и он пойдет опять. Надо только хорошенько заметить направление. Надо все время идти прямо и ни в коем случае не сходить с дороги. Он сделал шагов тридцать или сорок и неожиданно очутился в глубоком податливом снегу. Овраг! Волоча за собою сидор, он начал осторожно передвигаться по скатывающемуся в низину дну оврага и набрел на куст. Это оказалась большая, широко разросшаяся отдельными лозами ива. Он подумал, что с поля ива хорошо заметна и, забравшись в глубь куста, принялся разгребать ногами снег. Выкопав лежанку, он забеспокоился: а вдруг заснет и не проснется? Говорят, даже птицы под снегом погибают.

«Ну нет, мы не погибнем, нам это ни к чему», — убеждал он как бы кого-то сомневающегося, а сам уже привязывал к ветке шарф.

«Люди, не проходите мимо: здесь человек».

Шарф был серый. Издали его, пожалуй, не заметят да и пригодится для тепла. Лучше бы что-нибудь поярче. Чулки? Да, да, чулки! Уж их-то не могут не заметить, только надо сделать так, чтобы не запутались и не порвались. Пригнув вершину самой большой лозы и очистив от ветвей ее верхушку, он гибким прутиком прикрутил чулки в том месте, где они скреплялись фабричной маркой, и отпустил куст. Лоза упруго выпрямилась, расправившиеся, наполненные ветром чулки зашевелились, захлопали по веткам, точно крылья.

Ложиться прямо в снег он побоялся и сначала наломал немного сучьев, а потом принес соломы. Пока он нес ее, охапку раздуло ветром. Пришлось опять идти. Это стоило огромного труда, но зато получилось логово, и он даже немножко загордился, что так умело приготовил себе постель. Уже улегшись, он подумал, как бы не замерзли ноги, и, опростав сидор, положив в него соломы, натянул на валенки, как торбу. Замучившая его деталь очутилась под боком — пусть напоминает о необходимости не спать!

Прикрытый снизу снегом, широкий куст неплохо защищал от ветра, но колени немного продувало, и пришлось расправить высокие голенища валенок. Затем он поднял воротник, обмотал шарфом и шею и лицо вплоть до бровей, оставив только щелки для ноздрей и глаз. Наконец, запахнул покрепче полы полушубка, развернул засученные рукава, туго засунул в них опушку варежек и почувствовал себя стесненным и опутанным, как в коконе. И в то же время стойко держалось ощущение, что он ничем не защищен и не прикрыт. Забывшись, он машинально тянул руку за одеялом, но хватался за голую лозу и беспокойно вздрагивал.

Очень долго его тревожил непрестанный посвист несущейся над ним поземки, напряженное трепетание ветвей, но постепенно это сделалось привычным, и только при самых сильных порывах ветра вспоминал он, что не дома. Но ветер понемногу затихал, его набеги делались все реже, мягче и уже не пугали, а волновали, словно музыка. В глухих вздохах и странно тонком свисте обессиленного ветра было что-то усыпительно покойное. Так бы взял да и заснул.

«Не смей, не смей: уснешь — замерзнешь!..» — внушал ему кто-то боязливый.

Бодрствуя, он ясно слышал каждый новый звук. Вот пробежал над ним какой-то маленький зверек. Ласка или горностай? А потом кто-то подошел к кусту и затеребил по низу тоненькие прутики. Послышалось крепкое пощелкивание, будто где-то близко орехи грызли. Раздался смачный хруст и аппетитное причмокивание. С минуту было тихо, и вот опять уже почти у самой головы как будто кто-то принялся глодать засохший початок кукурузы. Погложет, похрустит, почавкает и вновь притихнет.

«А ведь это заяц пришел кормиться», — догадался он и до того обрадовался неожиданному сотоварищу, что не смел пошевельнуться. Заяц долго грыз побеги и глодал кору, а наевшись, сыто зевнул, потоптался и, похрустывая снегом, тяжеловато запрыгал по своим делам.

«Прощай, косой, спасибо за компанию», — подумал он и неожиданно почувствовал себя покинутым и как будто даже преданным. Лежать было неловко. Ноги затекли, а голова все куда-то скатывалась. Он потянулся, пошевелил ступнями, подсунул под щеку пучок соломы. От соломы пахло летом, комбайном, житниками, и захотелось есть. Хорошо бы разрезать свежий каравай. А еще лучше — булку. Перед его уходом Полина затевала тесто. Оно долго не всходило, потом неожиданно полезло через край квашонки. Полина нервничала, сердилась, и ему было все это неприятно. А теперь он думал об этом капризном тесте с тоскливым вожделением и запоздалой жалостью к жене, весь день проторчавшей у себя на ферме и не забывшей о пирогах.

Да что там пироги! Перед своим праздником — единственным в году и потому ею очень почитаемым — она не забыла выстирать его промасленный комбинезон, выгладить белую рубаху и выходные брюки, догадалась купить бутылочку, хотя сама не выносила даже запаха вина. А если в тот незадачливый день она его и упрекнула, так это тоже вполне можно понять. На ферме сейчас трудно, коров нагнали много, доярки все больше молодые и неопытные, а тут еще эта дурацкая авария. Проще всего рассердиться на справедливые упреки и хлопнуть дверью.

Но если бы он не хлопнул дверью, про «елочку» забыли бы опять. А теперь все о ней будут знать и помнить. Уж он-то во всяком случае не забудет никогда. Да и Полина тоже. Ведь, наверное, сейчас волнуется, переживает. Ничего, Полинка, ничего. Все будет хорошо. Он не сдастся, он дойдет. А это просто так, небольшой привал. Вот утихнет вьюга, развиднеется, и снова в путь. Он дойдет, он обязательно дойдет. Будет у доярок «елочка», непременно будет!