— Что, устали? — спросил он удивленно и, когда она нерешительно кивнула, объявил со снисходительной и сожалеющей улыбкой, что на сегодня, пожалуй, хватит.

— Пока так, но учтите, что это всего лишь беглый набросок, — сказал он.

— Да это ж я! — изумленно ахнула она, чуть глянув на картон. — Как же вы так сумели?

— Искусство, — бросил небрежно Рубин.

Липа посмотрела на него большими благодарными глазами. Но сейчас же прикрыла их темно-мшистыми ресницами.

— А можно мне взять это… насовсем?

— Портрет еще не кончен, — сказал Рубин, не любивший отдавать свою работу в чужие руки, но за темными ресницами вдруг обозначилась такая горькая печаль, что он заколебался. — Словом, я дарю вам этот набросок в знак уважения, дружбы и…

Он запнулся и, чтобы поправить свою неловкость, надписал решительно, небрежно и размашисто:

Он подумал и для чего-то прибавил к фамилии свой инициал. Получилось: Рубинс — красиво и таинственно. И уже все: и уходящая гроза, и мягкая лапа лиственницы в окне, и сова под потолком, и встопорщенные шишки на стенах, и даже валенки под цвет лишайника — показалось ему необычайно таинственным, полным особого значения, и ему вдруг захотелось остаться в сторожке на все лето, навсегда.

— Я ваш пленник, — сказал он Липе, — берите меня в рабство, но только не гоните.

— Ну зачем вы так? При чем тут рабство? — упрекнула Липа. — А если вам нравится в лесу, пожалуйста, живите, мы с дедушкой не возражаем.

— О, это щедро, — сказал Рубин. — Не знаю, как вас и благодарить.

— Да вы уже отблагодарили, только ничего больше не пишите, — усмехнулась Липа и, взяв со стола большую книгу, заложила в нее набросок. Рубин подумал, что это должен быть последний роман Леонова. Убедившись, что это и в самом деле «Русский лес», художник удивился, почти обрадовался.

«Русский лес», как хорошо и точно сказано, — подумал он. — Вот как надо назвать картину!»

Он поделился своей идеей с Липой, и та одобрила ее.

— Так и будет, — торжественно объявил художник, — это прозвучит!

— Обязательно, — подтвердила Липа, и столько радостной надежды было в ясном взгляде девушки, что уже нельзя было не взяться за картину.

Никогда еще Рубин не чувствовал себя таким деятельным и вдохновенным. Он готов был сейчас же начать работу. Но было уже поздно и поневоле пришлось отложить до завтра. Липа постелила ему на лавке у того самого окна, сквозь которое тянулась ветка лиственницы.

Он лег и стал думать о лесе, о своей картине, о Липе. Она убирала со стола посуду и тихонько напевала что-то незнакомое, лесное.

И эта незнакомая песенка, и звон посуды, и мелькание маленьких девичьих рук, и постукивание каблуков, и ее дыхание волновали Рубина настолько, что он ворочался с боку на бок и вздыхал. И, желая показать, что он не может и не хочет спать, Рубин потрепал по загривку Космача и попросил дать лапу. Пес охотно исполнил просьбу.

— Дружба, да? — и художник встряхнул тяжелую, шерстистую собачью лапу. Космач мотнул хвостом и внимательно посмотрел на Рубина. Блестящие глаза его как бы говорили:

— Не знаю, как хозяйка, а я не прочь.

— Он у меня незлопамятный, — сказала Липа и, присев на корточки, принялась ласкать своего любимца. Космач томно повизгивал и лизал ей руки. А она все ласкала и ласкала его, и пес изнемогал от этой неожиданной и бурной ласки. Наконец, он не выдержал, залез под стол и стал чесаться задней лапой, и из-под стола летели клочья шерсти.

А Липа ушла к себе в чуланчик и затихла. Но Рубин чувствовал: она не спит. Он был уверен, что Липа думает о нем, потому что сам только о ней и думал.

За окном глухо шумел бор и дрожали сполохи. По-видимому, снова надвигалась туча. И странное чувство вдруг овладело Рубиным. Его переполняло что-то большое, радостное, и в то же время чего-то очень не хватало. И, не в силах разобраться в этом сложном и противоречивом чувстве, он заснул.

Ему снилось, что он лежит посреди бора. Сосны, ели, пихты, кедры с веселым гулом клонятся над ним, а лиственница — та самая — вдруг протянула шевелящуюся лапу и осторожно коснулась его лица, волос. И таким мягким, нежным и приятным было это прикосновение, что Рубин больше не мог спать, переполненный какой-то смутной, что-то обещающей и как будто бы зовущей радостью.

А ночь неистовствовала. Взвихренные кроны наискось пронизывали каленые кривые копья молний, бор полыхал, и кто-то бесшабашно озорной, отчаянный и вдохновенный заламывал деревья и раскрашивал их в необычайные, беспрестанно меняющиеся тона. И кто-то ласковый, нежный и живой опять коснулся его лица, тихо погладил волосы. И, невольно поддаваясь ласке, Рубин притворился спящим, затаился. Сердце его забилось взволнованно и выжидающе.

«А ведь это Липа»… — подумал он, боясь пошевелиться. Липа сидела на корточках перед его постелью, гладила рукою его щеки и шептала что-то нежно и просительно, и нельзя было понять, то ли она просит о чем-то лес и грозу, то ли его, Рубина. И видно было в трепетном полыхании молний, как шевелятся ее губы, блестят глаза и вздрагивает вся ее тоненькая, белая, как бы прозрачная фигурка.

— Липа… — тихо промолвил Рубин и дотронулся до ее ладони. Она вздрогнула, но руки не отняла. Рубин привлек ее к себе, коснулся ее мягких, даже на ощупь вьющихся волос, щек, шеи, груди. Она вся затрепетала, но не отстранилась. И, задыхаясь от ее близости, зная, что она не отвергнет его, Рубин схватил ее в объятия и сжал так сильно, что она тихо застонала.

Вдруг зазвенели стекла, резко царапнуло по крыше и затрещало так, как будто тот, отчаянный, принялся ломать сушняк через колено. И в то же время Рубин увидел при новой вспышке молний, как шатровая, ярусная крона встряхнула шишками и хвоей, напряглась, перекосилась и разом разломилась в двух местах.

— Кажись, что-то упало? — испуганно прошелестело с печи. — Липа, где ты?

Но вместо ответа Липа вскрикнула, рванулась и убежала в лес. Рубин накинул плащ и бросился за ней.

— Липа! — звал он ее. — Липа!

Она не отвечала. Лил дождь, бушевала гроза. Трепетный, нестерпимо яркий свет выхватывал из мрака то гряды облаков, то большую, островерхую кучу с проснувшимися, встревоженными муравьями, то длинные иглы на мутовках молодой сосны, и ничто, казалось, не могло укрыться от его всепроникающих лучей.

И только не видно было Липы. Она исчезла, как будто превратилась в одну из сосен или елей.

Рубину стало до того страшно, что он не мог более кричать. Поминутно натыкаясь на лапы елей, скользя по мокрым мхам, изнемогая от ливня, картечью бьющего в лицо, он молча и безнадежно бродил вокруг избушки. Лес был в смятении, и в смятении была душа художника.

И вдруг он увидел Липу. Скорчившись и уткнув лицо в мокрую хвою упавшей лиственницы, она плакала. Узенькие, остренькие ее плечи судорожно вздрагивали, зубы стучали от тоски и холода. Вся она была мокра до нитки.

— Что с вами?.. Вы из-за меня?.. — тревожно промолвил Рубин, накрыв ее своим плащом. — Простите меня, пожалуйста, я с ума сошел…

— Нет, это я с ума сошла, — сердито всхлипывала Липа. — Зачем эта гроза?.. Зачем вы сюда приехали?..

— Я уеду, — поспешно сказал Рубин, — только успокойтесь… Пойдемте, я вас провожу домой…

— У меня нет дома: это же избушка на курьих ножках. А я не хочу быть бабой-ягой! Я хочу жить, жить! Дедушка уже не способен этого понять, так хоть вы поймите. Увезите меня в город, дайте жизнь! Ведь живут же люди по-хорошему…

— Успокойтесь, — просил Рубин. — Завтра что-нибудь придумаем…

Она повисла на его руке, отяжелевшая, вздрагивающая от рыданий, безвольная. Она шла за ним молча и покорно, отчаявшаяся, доверившая ему свою жизнь. И какое-то сложное, странное чувство зародилось в душе художника. Тут были и жалость к ней, и благодарность, и желание сделать для нее все, что только возможно, но и смутная досада на ее беспомощность, и глухое, еще не осознанное раздражение за это неожиданное бегство.