— Кто там? — послышался вдруг чей-то тихий невнятный голос, и художнику почудилось, что это прошелестела хвоей ветка.

— Я это, дедушка, — громким голосом подростка ответил спутник Рубина. И только тут заметил он, что с печи, занявшей чуть не половину горницы, торчат большие валенки цвета лишайника. Валенки эти слабо пошевелились, и откуда-то из запечья дошел глухой и тихий голос, похожий на шелест хвои:

— Ты, Липа?..

«Липа… такое имя встретишь только в лесу», — подумал Рубин.

— Это я, — еще громче повторила Липа, глядя на валенки. — И еще тут человек один… Заблудился… Ты слышишь, дедушка?

— Коли заблудился, пусть переночует, а то вон гроза идет, — прошелестело на печи, и Рубин догадался, что старик глухой. Громко и почтительно, как бы невольно подражая Липе, он сказал:

— Спасибо вам за гостеприимство. Хотел вот изобразить ваш лес, да забрел в такие дебри, что просто ужас. Если бы не ваша внучка, одним художником на свете, пожалуй, было б меньше.

— Ну, это вы напрасно, молодой человек, — зашелестело с печи, и Рубин понял, что слова его услышаны. — Лес человеку — друг. Ну, естественно, и человек не должен быть ему врагом. Внучка это понимает, она у меня умница. А что, Липа, как поживают наши северяне?

— Растут, — ответила она, кивая Рубину, чтобы молчал о срубленном кедре.

— Дедушка стал как ребенок, — пояснила она художнику, — как узнает, что кто-то дерево сгубил, так и заболеет. Вот и теперь лежит, не выходит никуда…

Рубин сочувственно покачал головой, и, как бы в благодарность, Липа стащила с него рюкзак и предупредительно придвинула к ветхому столу старенькую табуретку.

— Присаживайтесь, товарищ художник, отдыхайте, сейчас я самоварчик разогрею, — сказала она, скрывшись за чистенькой цветастой занавеской в маленьком чуланчике, который, как догадался Рубин, был и спальней, и кухней. Слышно было, как она подкладывает шишек в самовар и как гудит огонь в трубе. И еще услышал Рубин, что в дверь снаружи кто-то настойчиво царапает. Художнику неожиданно подумалось, что так скрестись может лишь сам леший. И когда он с невольным опасением открыл дверь и глянул в сени, оттуда вместе с порывом ветра ворвался Космач со смущенной мордой и растерянно опущенным хвостом. Забившись глубоко под лавку, пес положил голову на лапы и встревоженно блеснул зелеными глазами.

— Он у меня трус, грозы боится, — пояснили из чуланчика. Космач виновато помотал хвостом и стал прислушиваться к тяжким вздохам бора.

— Ну, а вы грозы боитесь? — спросил Рубин, желая завязать приятный разговор.

— Чего же ее бояться? — послышалось в ответ. — Да и не будет большой грозы — небо-то очистилось.

Рубин глянул в окно и удивился: в лесу посветлело, почти как днем, и верхняя кромка уходящей тучи бледно багровела от заката. А он-то думал, что уже полночь!

И, дивясь внезапной перемене, любуясь редким освещением неба и вершин деревьев, Рубин опять подумал: «Такое можно увидеть только в лесу».

— Сейчас будем чай пить, — объявила Липа, — я вот только переоденусь. Ладно?

И Рубин услышал сквозь приглушенный шелест хвои, как она надевает платье, как обдувает самовар и стучит посудой.

— А что, Липа, готов ли самовар-то? — прошелестело с печи. — Заморила ты гостя-то совсем.

— Несу! — откликнулась она и, прежде чем нерасторопный Рубин догадался помочь ей, поставила самовар на подоконник, так как стол был мал и жидок. И, как только художник увидел ее в платье, туфлях, с бусами на шее и сережками в ушах, он воскликнул почти растерянно:

— Вон вы какая!

— Какая? — спросила Липа и, улыбнувшись чуточку кокетливо, зачем-то опять пошла в чуланчик.

— Ну, такая, простите, неземная… — странно робея перед ней, пролепетал Рубин, как только она вернулась с чайником и сахарницей. — С вас только мадонну писать.

— Чего, чего? — Она вдруг засмеялась. — Вы еще, пожалуй, икону нарисуете…

— Ну, тогда ударницу коммунистического труда. Вас это устраивает?

— Ну вот, еще не легче! — замахала руками Липа. — Какая ж я ударница? Я просто лесник и больше ничего.

— Вот уж не думал, что лесники такие, — пожал плечами Рубин. Изобразив на интеллигентном своем лице нечто вроде испуга, он добавил, улыбаясь: — Я думал, они, как лешие, — бородатые, с всклокоченными волосами.

— А я не думала, что художники бродят по лесам медведями, — с озорновато-застенчивой улыбкой сказала Липа.

— Признаться, я и сам не торопился записываться в лесовики, — все более оживляясь и чувствуя себя все свободней и уверенней, сказал Рубин, — но Бураков — наше художественное начальство (между прочим, очень колоритная фигура) — прямо-таки вытурил меня из города. Несмотря на протесты Ходорова (ох, уж этот Ходоров!), дает мне творческую командировку, снабжает набором красок, рюкзаком. Ступай, говорит, домовой, в лес, да смотри — без картины не являйся. Так вот мы с вами и встретились, дорогая девушка.

— Так уже сразу и дорогая? — усомнилась Липа, но вся так и зарделась под его взглядом. — Какие вы, городские, прыткие…

— Да, да, дорогая, милая! — горячо подтвердил художник. — Вы даже и представить себе не можете, как я благодарен лесу за эту встречу с вами.

— Пейте чай, — поспешила напомнить Липа и, уже не слушая художника, громко позвала: — Что же вы не идете, дедушка, самовар-то давно готов!

Валенки зашевелились, свесились, встали на приступок. Вслед за ними появились мятые штаны, широкая толстовка. Дед слезал медленно, кряхтя и отдуваясь. Был он худ, высок и прям, как ствол сосны. Но сосна эта была уже почти совсем сухая. Медлительным, автоматическим движением дед надел на себя зеленый фартук и сел к столу. Сидел он очень прямо и безжизненно, напоминая все то же полузасохшее дерево. А когда Липа налила ему в блюдце чаю, он взял большую ложку и стал хлебать его, как суп. Все время, пока старик сидел за столом, Липа прислуживала ему, подавая то сахар, то щипцы, то мягкое домашнее печенье и при этом глядя на него с грустной любовью.

«А что, если назвать картину «Старый лесовод» или «Старик и лес»?», — подумал Рубин и попросил было деда немного попозировать. Но тот, ничего не сказав художнику, молча полез на печь, и вскоре оттуда уже торчали валенки.

— Какой уж он теперь лесовод, — с виновато-жалостливым вздохом сказала Липа, — а ведь когда-то сажал леса, переписывался с учеными-лесоводами, сам книги составлял… Помните Вихрова у Леонова? Вот и дедушка такой был. Ведь это он рассадил здесь кедры и лиственницы. И, когда я читаю этот роман, мне кажется, что все там про моего дедушку…

— И про вас! — добавил Рубин.

— При чем же тут я?

— По-моему, вы очень похожи на Полю Вихрову. Если бы я иллюстрировал эту книгу, то прототипом Поли взял бы вас.

— Нет, что вы, — засмущалась Липа, — Поля ж героиня, не мне чета. И биография у меня другая. Маму я совсем не помню, папа на войне погиб, бабушку убило громом. Совсем никакого сходства нету. А главное, я никаких подвигов не совершала, только все работала да караулила.

— Да знаете ли вы, дорогая девушка, — уж позвольте мне называть вас так, — горячо и искренне заговорил художник, — что вы каждодневно совершаете такой подвиг, который, быть может, и не снился вашей героине. Разве не подвиг в расцвете молодости и красоты жить одной в лесу, нянчиться с больным отжившим стариком, днем и ночью сторожить лес да еще рассаживать новые сорта деревьев? Поверьте мне, что ваш незаметный, скрытый труд в десятки, а может быть, и сотни раз ценнее иных подвигов, о которых шумят витии, я, как художник и человек иного мира, преклоняюсь перед вами, и позвольте мне набросать ваш портрет…

Рубин быстро достал из этюдника нетронутый картон, с решительным, почти суровым видом усадил Липу у окна под веткой лиственницы и тотчас же принялся за дело. Работал он быстро, порывисто и молча, только слышно было, как царапает бумагу жало карандаша. Иногда карандаш ломался. Рубин хмурился, бросал его и брал другой. Хмурился он и тогда, когда Липа чуть поворачивала голову или нечаянно опускала глаза. Брови у художника были очень густые и подвижные, и, едва он вскидывал их, она вся напрягалась и боялась дух перевести. Вскоре она до того устала, что желала втайне, чтобы сломались все карандаши. Увлекшись, Рубин работал самозабвенно, лихорадочно, и карандаши действительно сломались все до одного. Художник вынул медицинский скальпель и начал их оттачивать, а девушка испуганно вздохнула.