Рядом с двором желтеют доски, пахнущие смолой, щепки, кучка привезенного песка; валяются тачка, таз с белым обливным верхом, лейка, труба самоварная с коленом; в бочке и корыте — вода дождевая, поверхность ее колышется от стекающих капель с крыши, с вяза.

Солнце все больше ярчит. Голубеет над головой небо. И все заметней проступают купы деревьев и очертания сельских построек.

Антон наконец зовет к дому Мухтара, и он бежит к нему, успокоенный.

По тропинке, меж огородов, идут — бренчат ведрами (известно: за водой на родник, что под горкой у реки) двое простоволосых мужчин — из-за садовой растительности, бахромы желтеющей пижмы и белеющей ромашки видны лишь их головы и плечи. Переговариваются. Кажется, речь ведут о рыбалке.

— Что такое верховка?

— Чуточку золотистого цвета (как плотва). И чуть глаза скошены…

— Не как красноперка?

— Нет.

— Может, голавль?

— Нет.

— Типа уклейки?

— Да, да! Местное название. Идет на стрекозу.

— Один раз я наловил стрекоз. Смотрю: все без голов — съедены они…

— На красноперку однажды ловили. Вот удовольствие! На подлещика хлеба намнешь. Она сильная. Шарахнет — и в камыши. С полкило будет.

— Да, смотрю: а это большая зелено-синяя стрекоза их полопала, зараза… Тоже хищник, оказывается. А такая красивая…

Вскоре опять спустился туман, солнце скрылось. Вороны шныряли возле огородов и в них. Пел петух. Комары подзвинькивали.

О, как ярко в середине того века писал ему, Кашину (и о тумане) ржевский живописец и рыболов Павел Васильевич Пчелкин, его учитель. И сколь же фантастично представали воочию перед его глазами Исаакиевский собор и дворцы на Неве.

Шедеврам нет повтора. Как и жизни нашей.

Да, здесь зримое волшебство природы вновь торопило Антона к тому, чтобы живописничать, наблюдать, записывать и зарисовывать ее впрок — для души, ее успокоения и для людей, сподвигнутых и воспринимающих такую природную красоту.

Он тут же раскрыл коробку голубую с новенькой масляной пастелью — 60 цветных мелков; ему Даша привезла ее из Америки, где только что побывала в гостях у подруги. Только этот — что товар, что кофточка, купленная там же для матери Любы — были произведены в Китае — пример мировой глобализации.

У Антона пейзажная живопись безусловно была на первом плане, любителям она нравилась своей насыщенностью цвета, естественностью мазков; он теперь периодично выставлял свои пейзажи в Домах культуры, в клубах, в библиотеках, в школах. А прежде всего — до развала государственных издательств — неуемно пополнял здешние зарисовки животных, птиц, насекомых, овощей и фруктов и растений (как всегда и везде) для иллюстрирования детских книжек, книг и брошюр по сельскому хозяйству, по лекарственным растениям и другим.

Без такой натуры ничего путного не вытащить из головы.

И Антон хотел, чтобы попозировал красавец Мухтар.

Да тут хозяйским шагом вышла за порог, открыв двери сеней, сестра Таня, потолстевшая с возрастом, одетая в рабочую одежду; она, уже семидесятисемилетняя прабабушка, по-прежнему была неусидчива, деятельна. Позвала командирски:

— Антон, идем до завтрака чай пить! — Сгребла в сенях и выволокла для качелей подушки и кинула их на сиденье. — Пойдем! Я, конечно же, кофеечку выпью, чтобы не качало меня из-за низкого давления…

Ей бывало тяжко ездить в метро: она сразу задыхалась в нем и нередко падала там в обморок; притом иной раз она и успевала предупредить — попросить идущих рядом пассажиров: «поддержите меня — сейчас я упаду»…

Все братья и сестры Кашины страдали болезнью сердца. Вследствие ее и их дед скончался преждевременно. Таня, закончив институт, работала инженер-конструктором. А с годами, выйдя на пенсию, неожиданно почувствовала, что ее конек, ее призвание — земледелие, возня на огороде с фруктами, ягодами, овощами — их выращивание по научному, по навыкам; она много узнала, испытала и научилась так обрабатывать почву без грамма химии, что все у нее получалось по задуманному. У нее вызревал в теплицах даже виноград, и все имело свой настоящий природный запах: клубника, морковь, картофель, хрустящая капуста; ягоды с кустов, яблоки были отборные — собирать ей уже стало невмоготу; просила желающих что-то из этого взять — приезжайте — и сами собирайте. Да это же факт, что когда ни у кого из дачников не вызревали огурцы и томаты, то они (то киношный режиссер, то отставник какой) прибегали с просьбой именно к ней: «Танечка, дай огурчик, помидорчик — выручай; гости у меня, а нечем закусить».

И она еще разводила такое половодье разнообразных цветов на участке…

Сын Утехиных — Илья, крепко и красиво сложенный физически мужчина, выйдя из спальни, завозился в сенях с какими-то трубочками или снастью; он с женой Машей, очень приветливой, и малышом Ильей еще проводили лето тут же, на даче.

— Сынок, водички бы надо привезти, — попросила мать. — А то ребята прикатить могут, раз звонили, обещали…

— Сейчас, как наш воин проснется, вот с ним и Мухтаром махнем за водой. — Спокойно он продолжал что-то мастерить с инструментами.

XXI

Треть века назад Утехины отдыхали здесь. И сынок Илья, поэт в душе, влюбился в эти сказочные места, настоял на покупке нынешней избы. И вот с той поры они ежелетне обустраивались: укрепили фундамент большого дома, разобрали ненужный им двор, оставив только сени, перекрыли крышей заново, от печей избавились, переконструировали кухню, определив в нее колонку газовую, от той же трубы провели по стенкам, чтобы обогревать жилье, когда сыро, холодно. И выстроили баню настоящую. Сюда-то уж внучок Сергей, Надин сын, с друзьями наезжал и зимой — испытать блаженство так попариться в ней…

В летний сезон Илья, москвич, на усадьбе не отдыхал — занимался постоянным деланием чего-нибудь на природе, поиском прекрасного, какой-то гармонии с ней. На тенистом участке приусадебном вырыл пруд, окаймил его живописно камнями-утесами, собранными с полей колхозных (след от ледникового периода), обсадил его папоротником, можжевельником, ромашкой и иными красивыми растениями; запустил сюда подкармливаемых рыбок, устроил цементные ступеньки на спуске. Камушками он также выложил дорожки по проходу — между бочек с водой, заполняемых дождевой водой с крыши или из колодца. Под раскидистым зонтом поставил круглый стол (гостевой) и около него — белые плетеные кресла. А над ним возвышался белый балкон открытый — над сенями — целая видовая площадка.

— Тань, а может, я дотилипаю к роднику?.. — Высунулся из передней, приоткрыв дверь Костя — в растоптанных тапках на босых ножищах, как всегда. Живота у него уже почти нет — он (урезанный в операции) не нависает, как прежде, над брюками. — У меня давление упало — только сто шестьдесят…

— Да сиди ты, мой инвалид!.. — Прикрикнула Таня.

— Ну, а как же, Танечка, гостей встречать?.. Я тебя люблю…

— Уйди с моих глаз долой!

Таня встретилась с ним на танцах в Раменском, где сестры — она и Вера — работали ткачихами, когда он, еще служивший на срочной в Дербенте, приехал домой на пару дней и снова уезжал на службу, только проводил раз ее, девушку. Она не придала этому никакого значения: «Ну, какой-то баламут… Наговорил черт знает что»… Но вскоре на ее имя пришла от него из Дербента посылка — целый ящик винограда! Для голодных сестер это было чудом несказанным…

Константин обладал какой-то магией общения, был личностью по складу характера и ума; он равно вел себя с разными людьми — и по положению, быстро сходился со всеми, обладал и острым словом, несмотря на малое образование. От многолетнего вращения в зоопарке, среди животных, по сути чернорабочим, добытчиком мотылька — корма для рыбок в плановом количестве, он, здоровяк, словно усвоил особый стиль общения среди людей. Просто товарищеского. И его везде принимали хорошо. Может быть, еще оттого, что у него была и другая практика: он, будучи пионером, часто служил старостой в пионерских лагерях и часто топал запевалой в тогдашних походах. И хорошие песни оттуда остались у него на всю жизнь. А они через него служили уже другим. Это ж так замечательно!