— О, уже и дождик перестал?! — всплеснулся с места голос Любы. — Вроде бы светлеет снова.

— Что вы, перестал!.. — восстала впечатлительно, взглянув из купе на улицу, попутчица; она и неба-то не видела отсюда — видеть не могла, а о нем уже судила по земле, отягощенная, должно быть, стойкими земными впечатлениями. Тускло-желтоватый свет от коридорной лампочки косо осветил на миг ее усталое лицо, мерцавшие глаза. — Какая же может быть погода — небо все расковыряли. Обложило все… — И затем, забывшись, со свойственной ей резкостью и проявлением испуга, справилась у Кашиных, который час и когда же в точности отходит поезд; подводя свои наручные часы, с удовлетворением сказала, что как все счастливо обошлось для них. Так, по-глупому они чуть-чуть не прозевали поезд свой, — он едва не ушел из-под самого носа. Каково! Но это — наказание ей господнее…

— Что, опаздывали? — Люба по-девчоночьи, как любила сидеть, подобрала ноги под себя. — Ну, всякое случается, когда собираешься особенно в дорогу. В театр и то иногда…

— То-то и оно, голубушка, что нет: мы сюда заранее поспели. Мне не до театра уж… Собственные представления идут полным ходом. Разворачиваются. — И едущая на мгновение вдруг поморщилась, вероятно, от боли; и глаза прикрыла, и прижала к груди огрубелую руку.

— По ошибке малость проторчали на шестой платформе, рядом. — Коля с живостью блеснул из угла веселыми глазами.

— Отчего ж не разузнали поточнее?

— До чего обидно вышло… Я узнала на перроне, у одной начальственной железнодорожницы, и она же лично указала, где нам ждать посадку. А потом недоуменье взяло нас: полчаса мы прождали… Заново у нее переспросила, не ошиблась ли она случайно? Но она лишь рявкнула на меня. Повернулась ко мне спиной и спокойненько удалилась. Уж такой безразличный и грубый народ…

— А все валили почему-то мимо нас. — Коля также хотел рассказать об их необычном приключении, он зарумянился слегка. — Шли к другой платформе…

— Да, своим глазам не верится, — бросилась к случайному прохожему… Тогда-то и узнали толком, где и что… Ну, и подхватились, и без памяти неслись сюда… Потому изрядно запыхались.

— И что, то дежурная была? — сочувственно допытывалась опять Люба.

— А! Кто их разберет… — говорила раздраженно женщина. — Нацепила на рукав лоскуток красного сатина — только и всего! Весь спрос с нее… Нет, я говорю: довериться никому нельзя ни в чем. Даже в самом простом, незначительном. Поэтому я виню себя одну… Надо все самой устраивать и доделывать. Хотя бы для порядка изучить поездные расписания, а не полагаться на первого же встречного. Да я ведь нездорова: только что в больнице провалялась почти два месяца. И не долечилась — выписалась. Некогда лечиться мне — разлеживаться.

— Чем же вы болели столько времени? — спросил Антон.

— Порок сердца у меня, сынок, — сказала пассажирка словоохотливо и как-то жалостно. — После ревматизма получила осложнение. Митральный порок. Недостаточность клапана. Я сначала порок схватила (во время войны), а потом, в пятьдесят втором году, еще ревматизм подцепила — и вот все теперь: беспрестанно мучаюсь; подносились мои годы начисто, хоть из больниц не вылезай.

— Но с таким здоровьем… Вы должны поостеречься и волнения излишнего — зря не беспокоиться, не утомлять себя.

— Я все, сынок, должна — по-должному никак не получается.

— Мы понимаем…

— Только вы всего ужасного еще не можете, не можете понять: оба вы такие молодые… Это, как я догадалась, жена ваша? — и собеседница, едва Антон утвердительно кивнул, предложила всем прежде познакомиться и представилась, назвавшись Ниной Федоровной; а едва он также назвал Любу и себя, немедленно повела форменный допрос: долго ли они живут вместе, отдельно ли от родителей, есть ли дети. — Пока нет? Живете вместе год? Господи, какие вы счастливые! — с такой неподдельной завистью вырвалось у ней, что и Люба, вспыхнув, чуть ли воскликнула:

— А в чем, по-вашему, счастливые, Нина Федоровна? Да мы еще молодожены. У нас — двухгодичный стаж…

Нина Федоровна оттого, возможно, потеплела и смягчилась: она впервые улыбнулась.

— О, вы, Любочка, еще не знаете, не представляете себе, что значит быть свободной от такой обузы?! От бессонных ночей и бессильных слез? Ну, тогда вы точно самые счастливые на свете… В отпуск едете? Куда же?

Люба сказала, что едут в Крым. Но в точности пока не знают: где там обоснуются, где приглянется побольше. Поближе к морскому пляжу и мало-мальски сносной еды.

— Вы что же, дикие?

— Точно, точно: дикие! — откровенно усмехнулся Антон и добавил: — бежим в отпуск туда, где потеплей.

— О, я на себе испытала сполна ваш «гостеприимный» климат: мигом приковал он меня к постели, — вспыхнула Нина Федоровна. — Иной час порадуешься: ведро! Однако, глядь, мгновенно облачина заползет куда-то, небеса закроются — и по-новому польет дождик нескончаемый, будь он неладен трижды…

— Эта всевечная сырость, да, пробирает до костей-бр-р-р! — посетовала Люба тоже. — И разгуливают потому у нас частые простуды, кашли, гриппы, характерны астмы. Хотя мы, коренные ленинградцы, вроде бы не замечаем уже этого — попривыкли.

III

— А мы вот едем ко второму сыну и невестке, — с особенной значительностью сообщила Нина Федоровна, гипнотизируя странным долгим взглядом. — Тоже в Крым, в Керчь, там они своей семьей живут. — И, осклабившись, прибавила скороспешно, как бы зарекаясь или клянясь в чем-то: — Только мы не будем, не будем у них останавливаться. Туда попоздней скатаем на недельку — их проведаем лишь; у нас с Колей пропасть дел в Севастополе, потому как он родился в нем, а города так никогда и не видывал — судьба ему не позволила. Бог даст, мы теперь рассмотрим его хорошенько.

Несомненно, она не договаривала нечто существенное, занимавшее сейчас ее: на что-то такое она постоянно натыкалась в разговоре — и умышленно сворачивала в сторону или замолкала вовсе. Причем ее будто знобило: она зябко свела плечи. Что-то ее угнетало.

Резким движением, как она все делала, она протянула к столику руку и вытащила из черной лакированной сумочки, лежавшей на нем, коробок со спичками. Однако, словно испугавшись того, что она хотела сделать или что сделала совсем-совсем не то, что хотела, она и резко засунула его обратно в сумочку. Защелкнула ее и отставила от себя подальше. Коля, теперь следя за ней настороженно, с неудовольствием, чуть насупился, что барчук; но как только вагон толкнуло, от толчка он качнулся вперед лицом и, высунувшись за дверь, стал деликатно разглядывать все, поплывшее там, за окнами, на светлевшей улице.

Слышно заперестукивали вагонные колеса — все быстрей и веселей.

Электровоз, все увеличивая скорость, рывком на ходу наддал еще; дверь купе, задвигаясь, с характерным лязганьем выкатилась из простенка. Коля снова ее отодвинул. В ту минуту зарево заката пробилось сквозь неплотную, распадающуюся завесу сырых облаков и пробрызнуло в затрясшийся вагон. Оно, как будто тоже дрожа, красновато отсветилось на измученном лице Нины Федоровны, и она прижмурилась на миг. Потом вновь потянулась к отставленной сумочке, расстегнула ее судорожно (повторилось и Колино неусыпное слежение, главным образом, за манипуляцией ее рук). Но и тут же бросила в сердцах, поскольку в купе зашла, ворча сама с собой, сухая проводница.

Пока та присев на краешек дивана, проверяла один за другим проездные билеты и медленно, аккуратно их складывала и рассовывала по пронумерованным карманчикам измусоленной брезентовой сумки с отделениями, раскинутой у нее на коленях, Нина Федоровна сидела еще неспокойнее: зябко ежась, с нетерпением дожидалась ее ухода.

IV

— А вы?! Разве не будете курить?! Отчего же вы не курите?! — Нина Федоровна, без преувеличения, даже задохнулась от удивления. И, пожалуй, с излишней нетерпеливостью либо жадностью, что ей было уже трудно, невозможно скрыть, схватила опять сумочку и извлекла из нее начатую пачку папирос, спички. Нервным движением быстро, словно опасаясь, что у нее отберут это все, сунула папироску в рот; стала нервно чиркать спички о коробок — одну (сломала), другую…