— Не зря же ученые пишут о деградации полов, — вставил Антон.

— Заразительна и губительна безоглядная щедрость к своим отпрыскам. В нашей семье, правда, того не было; но зато она была и есть в других семьях — неприкрытая. Законы-то всюду свои и в то же время одинаковы. — И Нина Федоровна закруглила разговор, услыхав, что зашевелился на полке Николай. — Так что же, что же мне делать?..

Антон сказал ей что-то успокаивающее, и она оттаяла чуть:

— Вы оба очень милы. Благодарю!

С полотенцем и мылом Антон шагнул в коридор, где в свежем пока воздухе уже плавали сгустки табачного, щекотавшего в носу, дыма.

IX

Пассажирский вагон был немецкого производства — лучший: на простенке серела привинченная бирка с оттиснутым названием завода-изготовителя. Значилось на ней: VEB WAGGONBAU AMMENDORF (ГДР). И хотя в вагоне все было предусмотрено для удобства пассажиров: губчатый резиновый коврик под ногами, матрасы из упружистого пенопласта, облицовка желтовато-палевого цвета, хотя все было мастерски притерто, приделано, прилажено, имелись всякие решеточки для вещей, ремни, полочки, крюки, приспособления — все равно и даже у Антона слегка разболелась голова… от сквозняков, от вдыхания паровозной гари и от вагонного качания. Умаивали ограниченное пространство и времяпровождение.

Бренчало радио.

Бестелесная кондуктор, разносила дымящийся чай в стаканах. Сурово, по-командирски, вопросила:

— Вам сколько?

— Пожалуйста, два стакана нам и… — Люба посмотрела выжидательно на Нину Федоровну. И та добавила:

— И мне с сыном… тоже два. — И заволновалась, советуя: — Колинька, не напряжай глаза, прошу.

Коля уже читал, держа в руках, том романа А.Толстого «Петр Первый».

Во время завтрака Нина Федоровна кормила его — они ели припасенные яички, копченую колбасу, сало, апельсины — что малое дитя, чуть ли ни с ложечки, настойчиво потчуя его очищенными и нарезанными дольками и ломтиками еды. Он и не противился ей, не бунтовал, напротив, исполнял с готовностью ее понятное желание получше накормить его.

Окончив трапезу, она привела в порядок столик и свои места. Ловко прибравшись, опять опустилась на сиденье; вынула из сумочки стопку видовых открыток, накупленных в Ленинграде, и рассматривала их, склоняясь к сыну, отмечая вслух те места, где они были, а где не были.

Позже она прилегла на диван (все усиливалась духота) и лежала, неподвижно, как бы остолбенело, находясь в отключке и уставясь взглядом куда-то вверх, и ничего не замечала и не слышала — и ни того, как Коля по-тихому исчез из купе и как Люба временами вполслуха прочитывала для Антона удивлявшие ее отрывки из синенькой книжки (беллетристика) польского писателя Фидлера «Рыбы поют на Укаяли». Свидетельства путешествующего ученого оказались чрезвычайно интересны.

Между тем в вагоне, нагревавшимся под солнцем, нисколько не проветривалось и становилось все душней; выяснилось, что вентиляторы были испорчены и, естественно, потому бездействовали. В открытые же окна надувались пыль, песок и копоть, вылетавшая из паровозной трубы. Из-за этого-то проводница, бранясь, немедленно прикрывала их, — поминутно подметать пол ей не хотелось ни за что.

Было, что в коридоре, качаясь, стояла и Нина Федоровна, покуривая машинально, слабовольно, закашливаясь. Причем всякий раз, когда она бралась за папиросы, Коля взглядывал на нее встревоженно, отчего она беспорядочно, с молящим взглядом, махала руками на него, веля ему отвернуться, но так, точно в большом смущении разгоняла горько въедливый дым перед его молоденьким румяным лицом и точно его самого оберегала от такого же искушения.

Наговорившись там-то, у дальнего окна, с весьма самоуверенной желтолицей молодайкой в полосатом бело-голубом платье, она вернулась в купе повеселевшая. Сообщила:

— Знаете… Я познакомилась с севастопольчанкой, Раей, — и накинулась на нее с расспросами… По замужеству она покамест проживает в Мурманске. У нее муж старлей. И едет она сейчас в Севастополь — на родину — к матери.

Люба, почти безотрывно читавшая свою книжку, поинтересовалась, которая это Рая. Она тоже хотела бы поговорить с ней о Севастополе, — он дивно, говорят, спланирован… А! Та… Ну, брошки у нее прямо-таки голливудские. И она, опустив с дивана ноги, наощупь надела домашние туфли и юркнула вон.

В эту минуту на вагон налетела тень какого-то косогора, усилился дробный перестук колес о рельсы, и Нина Федоровна, вздрогнув, насупилась разом и как-то поджалась. Целиком ушла в себя. И уж никого опять не замечала.

Антон, маленько полистав старые газеты, взятые с собой из дома, тоже вышел: его удручало состояние попутчицы, ее стенанье.

Так томительно шло время.

В полдень неожиданно запахло борщом и жареным мясом: это официантки из вагона-ресторана разносили блюда, заказанные на обед пассажирами. Когда пышная и с виду сонливая блондинка, в белом нечистом халате, держа в пухленьких руках судки с пахнущей пищей, остановилась у купе и предложила обед.

— А луковый суп у вас есть? — спросила с надеждой Нина Федоровна.

— Нет. На первое — солянка, борщ. На второе — бифштекс, тефтели, голубцы. И компот. Выбирайте!

— Ну, дайте две солянки. — И Нина Федоровна поочередно, беря из рук официантки по суповой тарелке, поставила одну на столик. — Принесите еще одни голубцы и бифштекс.

— Хорошо.

— Коля, кушать! — сразу позвала Нина Федоровна. Тот был в коридоре.

Кашины же, проследовав через соседний сзади вагон, заполненный едущими до отказа, с шумной беготней разыгравшихся ребят, попали в неуютно безлюдный ресторанный, в котором только двое посетителей уединились за крайним столиком — с увлеченной беседой — моложавый мужчина в белоснежной рубашке и будто зачарованная чем-то дама с короткой стрижкой. Но тем не менее официантка, прямо-таки расписная матрешка, явно мурыжила для порядка Кашиных — не поторопилась, чтобы подойти к ним, севшим за столик, и взять заказ, а судачила о чем-то сокровенном с другой. И потом поданное ею жигулевское пиво в бутылке было теплым, прокисшим — оно обильно пенилось; и безвкусны, что вареная трава, были борщ и также бифштекс.

Пока матрешка и медлила подать счет, поезд заметно сбавил скорость и притормозил — въехал на станцию Брянск, знаменитую в войну адом рельсовых атак партизан против немецких оккупантов. И нужно стало протискиваться вон из вагона сквозь толпу напористо полезших в ресторан путейцев в измазанных мазутом и маслом спецовках, сующих измятые рубли (за папиросы, за сигареты и за пиво) официанткам, которые покрикивали на них привычно.

После этой остановки в вагоне, пополнившимся новыми пассажирами, стало шумней. Плакал чей-то ребенок. А некий местный пассажир, толокшийся близ купе, говорливо рассказывал что-то всем. Он знал все и самолично испробовал многое. И выкладывал свои обыкновенные познания, но, очевидно, воодушевлявшие его на публике.

X

— Все-таки не понимаю, как можно мужчине быть таким болтливым — беспредельно! — неодобрительно проговорила Нина Федоровна, измученно сидевшая на диване. — Нет, все же мои дети непохожи, нет: они воспитаны, не бестолковы, обладают тактом.

— Какой же глупый, господи! — чертыхнулась и Люба, лежавшая с книжкой.

— Вот именно, доченька: глупый и трещит, а умный-то молчит. — Будто с огорчительностью подтвердила Нина Федоровна. — Но бывают в жизни случаи, когда ум не принимается в расчет; бывает, что и умный человек да несуразное, глупости делает. Стихийно, слепо. Словно неожиданная буря на природе. Слышите: он, кажется, и о ней рассказывает… Что, она пронеслась по этой местности недавно?

— Действительно: намедни, что ль, — подтвердил Антон. — Видно все на той стороне. Ураган пронесся полосой, снес крыши, повалил деревья, разбросал кирпичи…

И Нина Федоровна суетливо огляделась с недоумением.

— Там, в коридоре, и Коля, — Антон открыл купейную дверь. — Не волнуйтесь. Он разглядывает то, что наделал ураган.