— А-а! — лишь успокоительно издала она звук. И опять задумалась, сидя тихо, будто пытаясь осмыслить что-то из того, что она не понимала умом своим, но что не хотела, верно, разрешить самым что ни есть благожеланным образом. Затем, отдуваясь и выглянув из купе, недовольно проворчала: — Что ты, Колюшка, закрываешь окно! Оставь чуть-чуть! Ведь страшная жара…
— Я наоборот открыл, мама, — сказал сын.
— Ну, извини меня, сыноченьку.
Но тут же появилась бранчливая проводница и, распекая всех за пораскрытые окна, — ведь снова набьется пыль в вагон, и ей нужно будет подметать коридор, — вызывающе задернула оконные рамы. Что раздражило Нину Федоровну, сказавшую ей вслед:
— Это та категория злюк, которым говоришь: «Стрижено», а они в глаза тебе гнут: «Нет, брито»! Таким бы служакам только мундир с погонами дать и для них разбить все общество на начальников и подчиненных.
— Оно, вроде бы, и было так в начальные послевоенные годы, — подоспел тут как тут поближе к купе неустанный говорун, — когда присваивались наподобие военных звания почти везде — на железных дорогах, у геологов, у финансистов (и звучало-то еще как: «генерал — директор тяги», или «младший советник»), и вводилась особая форма со всеми знаками отличия. Это же откуда переняли — от Петра Первого, царя, который свой толковый табель о рангах издал на пользу…
— Хватит! Хватит Вам трещать! — остановила его, морщась, Нина Федоровна. — Как можно?! У меня голова раскалывается…
В этом дальнем рейсе утомительно-медленно текли свободные часы, хотя и при быстром все-таки безостановочном почти движении поезда. Кто чем занимался и с кем знакомился, сближался. Однако ничто, ничто не могло развлечь и каким-то образом заинтересовать Нину Федоровну. Казалось, она не то, что тяготилась теперь шумливого вагонного общения и сторонилась всего и всех, а целиком уж впала, что называется, в тихую сосредоточенность, свойственную, вероятно, ей.
Ввечеру поезд, прибыв в Харьков, зашел на третий или на четвертый станционный путь. Соседний же справа (с той стороны межпутного перрончика) только что занял встречный пассажирский, везущий отдохнувших пассажиров, и те, высыпав из душных вагонов, как горох из стручка, шоколадно загоревшие, в легких и пестрых костюмах, шустро зашныряли по заасфальтированному междупутью, от ларька к ларьку, — в поисках съестного. Оттого вмиг возникли продуктовые очереди. Из-за этого-то Нина Федоровна, вышедшая из вагона поразмяться, и немало расстроилась: она хотела купить без толчеи что-нибудь из еды для себя и Николая. И теперь было заспешила для того в новый вокзал, а также заодно для того, чтобы осмотреть вокзальные помещения.
Только Люба отговорила ее — здесь коварно устройство дверей: они автоматически закрываются за две минуты до отправления поезда. Так что для непосвященных есть опасность ни за что ни про что очутиться на вокзале все равно, что в ловушке непредвиденной. И Нина Федоровна, заопасавшись, повернула назад.
— Нынче, в июне, точно так опростоволосился мой провидящий отец. — Люба не сдержала смешок. — Они с мамой возвращались из Кисловодска после лечения. Он вылез налегке (и без денег) из вагона, прилип к книжному киоску, а вот вскочить обратно не успел… От поезда отстали пятеро мужчин. Их отправили лишь назавтра на каком-то попутном поезде за казенный счет… И до чего же жалок был отец, добравшийся-таки домой, под крылышко нашей мамы!
— Да-да, как трудно, оказывается, быть смешным и как легко им все-таки быть — вот какой отсюда напрашивается вывод, — заметила Нина Федоровна, обеспокоенным взглядом выискивая в толпе сына, отлучившегося куда-то от нее. — Печально! Но, видно, наш удел такой.
И надо было видеть с какой гордостью и вместе с тем с необъяснимой тревогой она, увидав Николая, наблюдала за тем, как он, покупая у лотка мороженое и полуобернувшись, затаенно-ласково отвечал что-то приветливой светлой девушке, стоявшей позади него. Однако она, мать, только позволила себе деликатно подтрунить над ним по этому поводу, когда он подошел уже к ней, матери, и, вручив ей стаканчик мороженого, сказал, что девушка эта участливо одолжила ему недостающую мелочь.
— Ну, мам! Не говори так… — слабо защищался он, покраснев.
С тем он на час-другой как-то потерялся из виду.
Бесспорно: Нину Федоровну все неотвязчивей одолевали какие-то великие сомнения, словно она все определенней осознавала свою беспомощность перед чем-то неотвратимым. И когда Люба попыталась ее успокоить тем, что уже скоро приедем в Крым, и все будет замечательно, она проворчала лишь нелюбезно:
— Скоро! Скоро!.. Вам-то, беззаботным, что!..
XI
Потом Антон застал в купе (но прошел вперед и уселся на диван к окну) Раю и молодую широкоскулую особу, которая поднялась в вагон в Харькове и подле которой вертелся ее явно болезненный мальчик лет шести: первая, картинно привалившись спиной к стенке, воссела около Нины Федоровны, в углу, а вторая — напротив, рядом с Любой. И она-то бесстрастно тихо рассказывала какую-то захватывающую историю, вызывающую одно сочувствие, тогда как мальчик ныл-поскуливал, как умеют дети, на одной настроенной ноте — жалобно, противно, надоедливо, хотя мать и одергивала его терпеливо. Оттого в ушах у Антона зазвенело вскоре, и он раскрыл купленный накануне тонкий недочитанный журнал и уткнулся в ту статью со статистическими выкладками, чтение которой отложил «на после». Он даже и увлекся обзором выводов ученых-демографов. Однако он очень скоро убедился в невозможности читать дальше: его все больше отвлекало от чтения монотонностью своего голоса белолицая незнакомка с обычной внешностью, с прямыми пшеничного цвета некрашеными волосами. Но она с каким-то застыло-отупленным выражением на лице несчастно-трагическим голосом — он звучал как-то надтреснуто, словно с полустертой пластинки, — рассказывала о себе все так, как есть, без всякой утайки, по совести.
А один раз она вышла из себя: внезапно дернула за руку своего вертлявого и ноющего сына, усадила его возле себя со словами:
— Сказала: не вертись! Не вертись, Вова! Житья мне с тобой нет!
Отчего мальчишка совсем расхныкался и неистово стал вырываться от нее, как затравленный волчонок:
— Чего ты толкаешься! Ну чего ты толкаешься!
Она, уже оставив без внимания его жалобное хныканье, платком вытерла пот с его бледного лица и вновь его отпустила:
— Уймись! Не бегай! — И как бы в оправдание свое добавила для всех: — Ох, и намучалась я с ним! Уж очень непоседливый ребенок. Чуть простуду схватит, — и тогда одно мученье с ним. Ни минуты покоя не знаешь. А побегает — вспотеет. У него ведь бронхи, и как что — мокрый кашель. А если запустить эту болезнь, вовремя не вылечить ее — это ж очевидный туберкулез… Мне один врач — хороший детский врач — советовал отступить здесь от правила: пусть малыш займется чем-нибудь, вроде б этой самой физкультурой. Чтобы, главное, побольше двигался физически.
— Похожим недугом страдал когда-то Игорек, сын моей подружки, учительствовавшей тоже, как и я, несколько лет в начальных классах, — сказала Нина Федоровна. — Но затем его родители переменили климат — перебрались южней, на Украину. И вот спустя какое-то время в нем даже не нашли и следов прежнего недуга.
— Лишь в этом году мужу отпуск предоставили из-за болезни сына, — рассказывала флегматичная незнакомка. — Отпуск выцарапали с барабанным боем. Муж приедет к нам в Ялту, где мы планируем быть, позже; тогда мы с ним и повезем сына в Евпаторию — на разные процедуры, как ванны и прочее. Нам непременно нужно менять климат, я знаю; никто иной, как врачи, прописали нам перемену климатическую. Но военное начальство мужнино, знамо, и слышать не хочет о его переводе. И потому-то я привязана: вместе с ним уже пять долгих лет — шутка ли! Из-за этого во мне чувство сидит такое, что я как родилась, так всю жизнь уже замужняя. Нерадостное чувство! Иногда, ой, как хочется позабыть все заботы замужние. Ан нет: я уже пыталась, словно глупенькая пташка-свиристелка; попалась, впряглась и уж, хочешь — не хочешь, вези свой груженый воз. Получилось-то у меня очень глупо. Когда только полюбила будущего мужа, тогда все препятствия к любви и жизненные неурядицы я воспринимала, в общем-то, бледно, нереально; порхала на крыльях этой любви, и все мне казалось нипочем. А когда я целиком окунулась в семейную явь, из которой не можешь вынырнуть ни на минуту, когда рядом исходит стенаньем родной сынуля и помочь мне, матери, не может никто-никто, включая и любимого мной человека, — тогда все во мне переменилось резко. От мужа я постепенно отдалилась. Теперь главное для меня — здоровье сына.