— Ну, заходи; может, и вспомнишь. Я дверь приткну.

— А Любы дома нет?

— Они с дочкой Дашей уехали. Вернее, улетели. Должны вот-вот возвратиться: они по заграницам шляются.

— А где?

— Где сейчас — не знаю точно.

— Как так?

— Не вели переговоры. Знаю: были на Мальдивах — островах. В Тихом океане. Свои телеса там грели. Люба все ругает Петра Первого за то, что выстроил город в хлипком климате.

— И сколько времени они путевничают?

— Коронные две недели. Кажется, сегодня должны прибыть.

— Ужас!

— А чему ты ужасаешься?

— Ну ты даешь! Полмесяца почти ты один — и они не дали знать тебе ничего о себе? Не позвонили тебе ни разу?

— А что тут сногсшибательного для тебя?

— Ну, в век электроники это непростительно.

— А кто сказал, что мы тоскуем друг по другу?

— По кому? По Любе-то?

— Ну причем тут имена? Родство… Любимые… Для тебя-то физика. Это еще может что-то значить. Для меня же — абсолютный нуль, вернее, я в ней — абсолютный нуль, извини. Кстати, ты разве по-другому милуешь свою новую подружку?

— Ой, я и Любе говорил, она меня гнобит самым смертным образом — я ее уже видеть не могу, спасаюсь в аудиториях ЛЭТИ.

— Эта-та — случайная — вторая? Разница в постели ощущается?

— Да не очень-то. Хотя эта не костлявая…

— Я не понимаю суть измены — в чем она? Все дело в том, как ты обнимаешь, только и всего?

— Но, видишь ли, даже бобры выбирают невест любимых.

— Трансформация непонятна, неприемлема. Это что: помимо твоего сознания идет? Неуправляемо? Значит, если политик меняет свою позицию — это тоже неосознанная виртуальность? Нужно подчиниться? И тогда физиологически у тебя в постели с дамой нечто подобное может быть?

— Наверное.

— Ну, тебе-то, Толя, это хорошо известно. Ты ведь ощутил какое-то благо, лежа рядом с киевлянкой — чужой женой, как любовник? Скажи мне по секрету.

— Когда как. Не существенно. Я звонил ей теперь из-за этого удара фашистского…

— Но ведь ради чего-то и изменяют друг другу.

— Это как разные сорта чая — и от заварки тоже зависят и выдержки в чайнике. На кондачка не получается.

— Только и всего? Из-за чего же люди стреляются? С крыш кидаются?

— Ну кому что взбредет в голову. Иногда и дырки от бублика хватает для азарта.

— Отчего же все сильные мира сего бесятся? Оттого что не хватает какого-то нужного элемента в организме, а признаться публично не хотят? Это от слабости человеческой — все-таки попробовать запретное для самого себя и в чем-то убедиться лишний раз — наяву?

— Например, я помню, что во время войны, что в Ленинграде, что в Сталинграде меня, семилетнего, удивляло то, что есть сила сильнее моих родителей. — Но Анатолий мучился все еще оттого, что он что-то нынче серьезно напутал и все еще не мог отыскать концов своих разорванных мыслей.

И Антон ничем не мог ему помочь в разрешении его умственной промашки, когда ослабевший мозг уже не выполнял в должной мере свои функции, давал сбои.

XVI

— Диву я даюсь: Украина всех захомутала, ставши заложницей натовской, — постаревший Анатолий покраснел по— юношески. Сел на стул. Снял шапочку серую.

— И на западенцах Европа вконец заморочилась, сдурела; и чухается она с ними, оттого у ней голова болит, — добавил Антон. — А развернуться вспять — уже не позволяет гонор европейский. Да и пусть! Мало, что ли, в их компании прибалтов оглашенных, ястребов. Маленькие собачки пуще лают и кусают.

— Уж известно. Я летом бывал в Латвии гостеприимной…

— Мы-то с Любой поменьше… А их покровители судят нас за эту вакханалию: мол мы, русские, виноваты в том, что не даем укронацистам и олигархам растерзать насовсем славян — мирных жителей восставшей Новороссии, что помогаем им продуктами и лекарствами, даем им приют и всяко поддерживаем их.

— Естественно: спасение по-американски. Территория Донбасса нужна новоявленным киевским властям без жителей. Отсюда беспредел нацгвардии. Сопротивляется Восток Украины. Мой внук, Сократ, в ополчение туда хочет поехать. С приятелем вместе. На защиту…

— Это — старший?

— Нет, младший. Собранный.

— Я вечор видел (по телеку), как дергался, горя глазами, американец, доказывая, что только американская политика везде светоносна, а российская вредна, нелегитимна. Насколько же запрограммированы зомби этой нации. До маразма.

— Наверное, потому, что воспитание недостаточно: у американцев культура заемная, сборная. Они еще не набрались опыта, а рубят с плеча. Не терпят соперничества.

— И до чего ж они, янки, въедливы — настырны: суют под нос свою правоту в твоих делах; лезут с пеной у рта учить даже обычные писаки — не политики. Никто другой — ни француз, ни итальянец, ни испанец — не всунется туда, куда ему не следует. А тут такой облом…

— Да, назло соседу. Спихнуть его.

— Как же: они, янки, могут спасти мир от русских наилучшим американским образом. Спасти и потом говорить всюду, как они хорошо спасли, как было и с каким-то рядовым у них в каком-то разрекламированном фильме.

— Англо-саксы всегда почему-то считали, что набить русским морду для острастки проще пареной репы. И считают еще. Ну, и они ведь поспособствовали развалу Советского Союза. И что: проще им стало жить после этого? Напротив. Теперь нужно следить за десятками независимых государств. И подкидывать доллары на лапу… соглашателям…

И ведь каждая малая шавка старается посильнее тявкнуть, подать свой голос, чтобы ее заметили в стае объединенной — НАТО.

Ведь псевдогордая Европа по сию пору не хочет признать своих истинных спасителей потому, что они не европейцы вовсе; она придерживается своего междусобойчика, поскольку живут — здравствуют вроде бы на другой планете — культурной, чистенькой. Ну, ничего, что их, бравые ребята, нашкодили где-то и кто-то из них, попивая баварское пиво из кружек, еще вдохновенно вспоминает о том, как славно они, немцы, сидя в теплых ДЗОТАх, косили из пулеметов тысячи русских солдат, неумевших якобы воевать. В общем совесть политустроителей не мучает за это. Виновных в агрессии словно нет никого. Все довольны жизнью. А правдолюбцев стало пруд пруди.

А что касается многих тысяч погибших красноармейцев при освобождении европейских стран, то об этом никто вроде бы и не просил, как-то вырвалось у кого-то из европейцев признание.

— Ладно, хватит нам впустую воздух сотрясать словами… Лясы точить… Антон, для признания чего-то — нужно набраться мужества. А есть оно у немногих. Хвала им!

Это — люди без зависти к добродетелям к другим.

— Ты партийный до сих пор? И лекции… Практикуешься?

— Читаю. И руковожу ребятами-энтузиастами. Я не отступился.

— А молодой замены нет?

— И не пахнет ей. Мало кто идет в науку.

Они зашли на кухню. Толя сел к столу, а Антон захлопотал около холодильника и плиты, спросил:

— Ты помнишь Агой, где ты заплывы накручивал?

— Ага. У Черного моря, на Кавказе, где ты акварельки писал? Семьдесят второй год. Чудное время.

— Там и чудная дивчина-альпинистка Алла была. Знаменитая.

— Да, она так взрывно играла со студентами ГНИ — прямо бестия; она обыгрывала всех парней, а они, играя, только и покрикивали в панике: «Держите! Держите Аллу!» Это стоило только видеть! Никакой спектакль не сравнится с такой бузой.

— Зато она неузнаваемо несчастна была после — по приезду в Ленинград — при встрече с нами: ее убила измена ее любимого, на которую она явно рассчитывала, полагалась…

— Знаешь, Антон, она ведь тебя тогда жаловала, почти любила; ты, выходит, она признавалась мне, был чем-то похож на ее изменщика.

— Да, а к тебе относилась прохладнее, не спорю, хоть ты и выглядел бойцовски-тренированней и выигрышней. И ухаживать старался за ней.

Накануне ее отъезда — возвращения в Грозный она гостила у нас. Уже пришедшая в себя отчасти, разумная. Мы с ней сидели рядом на диване и обнимались, даже целовались, я ее успокаивал, и ее длинные рассыпавшиеся волосы пластались по моему лицу. Я вполне был готов безоглядно жениться на ней, чтобы только искупить перед ней вину того паразита, если бы не был женат на Любе. Правда, не совсем уверен был в том, чтобы она согласилась быть моей женой, и в том, что мог бы ее устроить, как мужчина.