Ну, не будем, приятель, больше лясы точить. Приступим к еде.

В это время раздался звонок мобильника.

— Антон Васильевич, я проезжаю мимо Вас, и Вы много раз меня приглашали, — раздался голос Николая Ивановича.

— Так заходите! Буду рад! — позвал Антон.

XVII

У Антона с шурином были ровные отношения. Вообще у него никогда не было претензий ни к кому. Он попросту отсторонялся от нежелательных друзей, от недругов; не водил никаких компаний ни с кем, был независим в поступках. Он знал (и Люба тоже) маленькие слабости Толи: урвать что-нибудь по мелочам. Например, при первом разрыве отношений Антона с Любой, когда та ушла от него, Толя впопыхах примчался к Антону с вопросом: не мог ли он теперь поделиться с ним жилплощадью в коммуналке? Решение, явно подсказанное его матушкой, тещей Антона. У того же подрастали две дочери. Тогда как Антон был один.

Антон и Люба опекали его, вводили его в круг Антоновых друзей, поскольку он был большой ребенок, державший, к его чести, полный нейтралитет в любовных соблазнах Любиных (впрочем, как и она в братиных).

С приходом непьющего нынче (он за рулем) Николая разговор за столом Кашиных возобновился.

— Родимые пятна у нас — перетолки, — сказал Анатолий, поглощая салат.

— Что поделаешь, — сказал Антон. — Все — обыденность. Роботы безликие: повылезли — его исполнители; видишь стадо небритых сонных одутловатых мужчин в дорогущих аксессуарах — с души мутит… Новоизбранная чумная серость правит миром, капитал диктует волю: ухватить куш побольше, замотать все в кубышку. Какое ж тут демократическое развитие общества? Для кого? Да полный произвол! Вперед победительно выперло мурло торгашей: мое! мое! Они скоро и космос ведь распродадут — на каждую звезду ценник приляпают.

Чем гордиться нам? Литературой? Архитектурой? Скабрезной эстрадой? Театральным раздеванием? Инсталляцией помоек?

Вот почему я неспокоен. От извращения человеческого поведения. Ярких политиков нет. Укусить, что-то отхватить; кого-то отстегнуть, кого-то пристегнуть к кормушке. Вот что значат союзы, слепленные по единому образцу, наподобие НАТО. Оттого не легче народам, напротив. Никто уроки не учит.

— Ну, такое и с песней бывает: не поет душа, — сказал Николай Иванович. — По себе сужу. А что касается сегодняшней атмосферы мировой, то, мне кажется, людей развращает, нет разобщают различные их верования и в бога и в предрассудки. Взять хотя бы католиков. Это — на Западе — скорее партийная принадлежность, а не вера. В отличии от нашей — православной. Там — как бы показ принятой лояльности в привычках к обществу; у нас — служение своей душе, она так хочет.

Антон не согласился:

— Я возражу Вам, Николай Иванович (он всегда называл его по имени-отчеству), поскольку был в Польше — проехал ее всю в военные годы и видел в то время как веровали католики. Там на дорогах, перед селами, стояло изображение распятого Иисуса. И все костелы работали, вели службу. И прихожане регулярно — по часам — ходили на службу. Вот так поляки закатоличились. Не случайно их Павел в наше время папствовал в Ватикане.

Поляки, молясь, веровали в лучшую жизнь, не в войну; мы, русские, дружили тогда с ними, помогали друг другу. Помню, я с одним пожилым солдатом был командирован в Торунь, только что занятый нашими бойцами, но было еще тут как бы междуфронтье, и вместо трех суток мы здесь, в Торуне, пробыли десять суток. Наш провиант закончился, и мы вместе с одной польской семье питались тем, что на развалившейся немецкой ферме вылавливали захудалых кроликов и варили их на обед. У нас разногласий не было. А в Белостоке я помогал одинокой пожилой женщине несколько дней обмолачивать рожь.

— Антон Васильевич, вот об этом — Вы и напишите! — воскликнул Николай Иванович.

— Да уже почти управился, — уверил Антон.

Есть белые пропуски в человеческой памяти. Сбой. Как ни крути ее — не прокручивай. Ее толчки — спорадические, импульсивные. Для самого себя. Не для площадей. Память нерассказанная нераскрываемо правдива, не терпит преувеличений. Но нет пропусков в нашей истории. Если все восстановить согласно происшедшему, то можно запросто рехнуться, тронуться умом: найдутся ярые защитники и мясников, убежденных праведников; от подвигов таких бесноватых и поныне даже пустыни стонут, кровью умываются. На земле уйма стран, и в каждой стране много правд.

Только Библия, сочиненная людьми, бесспорна в суждениях, подправивших часть истории для складности ее и приемлемости миром. Вот пришел к нам спаситель, и что с ним сделали люди. Теперь каются.

— Ну, католичество заменило религию, протянувшуюся от Европы до Америк; господствующие кланы, молясь, находят злодеев среди инакомыслящих, — рассудил Николай Иванович. — Европа учит юлить и клянчить, а не выбирать; выбирают за тебя — твою судьбу. То и с Украиной случилось: раздули перед нею пузыри нарядные.

— Я только что прослушал лекцию хорошего — не пузатого — политолога, — говорил Анатолий. — Тот откровенничал: в ковбойской политике США нет послабления и не будет. И жалости. Ее стратеги не зря истребили собственный народ, загнали его в резервацию и нисколько не скорбят по этому поводу, не сокрушаются о том, как мы сокрушаемся по репрессиям в нашей стране; они намерены согнуть в бараний рог всех, кто им сопротивляется и встанет на пути проникновения доллара. Бескультурье национальное, но они прут себе нахрапом; а Россия уже пришла в себя после потрясений — и крепнет-то опасно. И сердитый дядя Сэм заметил это. Они, янки, разогрели на майдане всю шушеру западенскую, оплатили этих дурней, подкинули пороха и бросили клич перед толпой — смены власти. И понеслось… вот отсюда они и станут нас терзать…

— Толя, все понятно нам, — сказал Николай. — Сей модифицированный продукт. Генный. Гегемония янки. Но ведь и европейская политика осела, только она воссоединилась под диктант заокеанский. А там все покрыто мраком. До сих пор неизвестно, кто убил Кеннеди. Высадились астронавты на Луну? По-моему, точно нет. Была лишь имитация. Ведь не представлены корабли-челноки. Где они? И как они могли взлететь с осыпного лунного грунта, как показано, когда упора под соплами нет и нет у американцев таких двигателей? Почему-то на это никто не обратил внимание.

— Теперь западные спецслужбы заморочили мир в том, кто сбил над Украиной Таиландский Боинг семьдесят семь — не хотят обнародовать данные в ущерб украинской стороне. И потерпевшим голландцам тут заткнули глотку, чтобы не вякали. Селяви! — сказал Толя.

XVIII

— Толя, а ты помнишь: у нас были гости — Махалов, Ивашов и Меркулов, все веселые ребята? И ты, физик-доцент, пожаловался им, что у тебя в ЛЭТИ Столбцов, не физик, объявил тебе, что хоть ты и вовремя открутился от профсоюзной нагрузки, но нагрузочкой-то он тебя все равно обеспечит по партийной линии, учти.

— Столбцов?! Мишка?! — в один голос воскликнули ребята.

— Да, он. Ты захлопал глазами оторопело.

— Мы с ним на юрфаке вместе занимались в Университете. — Они засмеялись.

— Так Вы знаете, кем он стал в нашем Электрофизическом институте? — спросил ты с неким страхом, и они тусовались:

— Не имеем ни малейшего представления. И знать не хотим.

— Он стал секретарем парткома!

— Ну, за ним всегда водились такие способности, — сказал Махалов. — Ты передай ему — скажи, что Махалов, Ивашов, Толя Жарницкий и Кирсанов пока живы; словом, передай пока от нас привет, и этого будет достаточно для того, чтобы он навсегда отстал от тебя со всякими ненужными обязанностями. Ты запомнил наши фамилии?

— Толя, лучше запиши, — посоветовал я тебе тогда. И дал тебе бумагу, ручку. И снова продиктовал фамилии.

— Да, это я отлично помню еще. Мне это помогло.

— Насколько тесен мир! — сказал Николай Иванович. — Бывает, что встречаешь человека почти с того света. Какой-то перевернутый мир — и не веришь тому.

— Вы послушайте, — как-то встрепенулся весь Антон. — Я хочу вам рассказать о сегодняшней истории, приключившейся со мной. Это не могу расценить как-то однозначно, определенно.