— Родители Сергея, мужа Нади Таниной, моей москвички, там живут, — сообщил Антон. — С ним и детьми она нередко летом наезжала туда, они лакомились фруктами — продуктами. Они-то там начальствовали даже. Я вел с ними диспуты о том, что хорошо, что плохо.
— С тобой станется! — отпасовала Люба. — Позвони, узнай, что с ними…
— Все выживают и держатся особятинкой. Хотя маются, и нуждается в поддержке, — резюмировал и Николай Иванович. — Но — выжидают. Не идут в открытый бой. Вон Одесса — такой геноцид был: сожжение людей! На глазах всего мира. А оттуда не раздалось ни слова осуждения, протеста — ничего! Не хватает смелости на это.
— Да, восхищений нет перед их эстрадой, — уточнил Антон. — Ничто! Нужно мир спасать! Ну, вот хоть в этом вопросе мы сблизились — едины в понятии добра. И как близки все же наши межгалактические семейные отношения!
— Ты не обольщайся, Кашин, однако! — заявила Люба, играя в оппозицию к нему, хотя он ни в чем не докучал ей.
Это она кипятилась иногда не в меру, боевая на словах, геройская такая, победительница — уф!
Зазвонивший телефон сорвал Любу с места:
— Должно, Ленка опять терзается… Скажу, что попозже перезвоню ей. А это тебя, Кашин. Твоя Таня, москвичка… Какая-то возбужденная…
— Антон, мы узнали… Это молодцы Илья и Сергей… в интернете выловили фамилию нашего отца погибшего… — услыхал он в телефонной трубке срывающийся голос сестры, хотя она не могла отца помнить: ей было три года, когда его отправили на фронт. — В учетных списках значится, что он погиб под Ленинградом. Конкретно: у станции Погостье. Двенадцатого октября сорок первого года. Имеются большие списки с перечислением имен погибших бойцов, как пропавших без вести, и не сказано о их захоронении. Наверное, надо ехать туда и там хлопотать, чтобы его фамилию тоже занести в списки погибших на кладбище. Ты можешь это разузнать и сделать? Мои ребята — сфоткали с компьютера списки нужные, и я по почте вышлю тебе. Ты уж займись этим.
— Конечно, конечно, — заверил Антон. И подивился такому совпадению: надо же! Это как проведение — он впервые услышал весной в Стрельне от напарника по санаторию о станции Погостье и о том, что там рядом, в Новой Малуксе, есть военное захоронение. И вот будет там финал, который нужно довести до конца: внести фамилию отца в списки захороненных. И если удастся, взять землицы, чтобы отвезти ее на могилы матери и сестры, находящиеся в Подмосковье, и еще во Ржев, где — на разных кладбищах похоронены старший и младший братья. Вот и дождались!
— Что? — спросила Люба.
— Мои племянники по интернету нашли место и время гибели нашего отца. Под Ленинградом, — сказал Антон.
— Ну, наконец-то! Проблеск! Рада за вас!
XX
Антон только что побывал у них, дюжины своих родственников с московской закваской — дачников заядлых, хлопочущих о хозяйстве одержимо (каждый норовист), но славно сдружившихся друг с другом — на радость и славу всем. «Подобно и маминым сестрам. — Подумалось ему. — Это я отчуждился малость… зачумленный живописец-летописец… Каюсь… И ведь тесть мой потерпел фиаско, пытаясь убежать от жизни, от забот… Видишь ли, его никто в городе (он писал) так не любил, как в Грибулях — селе, где он родился. Зато Любина порядочность (она, Люба, в чем-то не нашла себя) и мне помогла быть лучше и еще любить… даже от противного исходя… Я еще не встретил лучшую женщину, чем она»…
Дочь Даша оформила отцу электронный авиабилет из Петербурга в Москву бесплатно: за мили (баллы), налетанные ею в Аэрофлоте. Он, впервые попав в новое Шереметьево, поразился его распростертости и нескочаемым переходам; с дорожной синей сумкой в руке он шагал и шагал куда-то влево по помещениям, чтобы затем сесть в экспресс и доехать до памятного ему Белорусского вокзала, а отсюда уже в метро по кольцевой ветке попасть на восточный край столицы. Он привычно на ходу, сунув руку в карман безрукавки, достал две десятирублевые монетки и, поздоровавшись с киоскершей, купил газету «Известия» — из-за странички «Мнения».
— Скажите: я верно иду к электричке? — Уточнил он, стараясь скрыть усталость от добрых глаз девушки. — И далеко ль она?
— Да, Вам осталось еще поменьше пройти. — Улыбнулась та его возрасту.
Что отчасти развеселило его: «Ну, юмор какой! Есть что-то устойчивое в нашенской цивилизации»…
В метро на кольцевой ему пришлось поменять маршрут: из-за ремонта закрылся вход на прямую линию; однако он поехал по другой, благо еще по старинке ориентировался в чудопереплетениях этих линий. Вскорости добрался до автовокзала и, огибая справа его, вышел на остановки. На одной из них вместе с женщиной дождался рейсового автобуса. И так приехал сюда, в сладкое Мизиново, на дачу сестры Тани Утехиной. Вышло: он полдня добирался до волшебных мест в Подмосковье!
И первым его встретил пес Мухтар: узнал его после трех-то лет! Зарадовался, запрыгал вокруг!
Разноликий чудный лес с торфяным озером, бегущие взгорки, поляны и поля колхозные, живописно петлявшая речка Воря прелестно окружали дома села Мизиново. Здесь Антон недавно почти ежелетно гостил у Тани, пополняя, не переставая, свои натурные эскизы, набирался красочных впечатлений; частенько они с товарищески дружелюбным Костей на «Волге» и с Мухтаром объезжали окрестности — Антон делал интересные зарисовки. И, конечно же, между дел частенько хаживали в лес, что существовал рядом, по грибы. Антон каждый раз угадывал появиться у Утехиных под осенние опята — тогда, когда дача опустевала от малышни. Особой собирательницей грибов была, разумеется, Таня; она очень навострилась в сборе их, словно у нее было особое чутье на них. Все часто проходили мимо боровиков, а она, идя сзади, видела и находила их. Собирала десятками.
В сезон опята словно светились, увешивая стволы старых берез и других деревьев, упавших, и пни. Так что, бывало, их собирали много, очищали, перебирали и отмывали родниковой водой прямо у ручья; Таня их отваривала, сливала воду, потом продолжала варить, засаливала — все по правилам — по весу. И Антон уже законсервированные ею грибы отвозил домой, в Ленинград. Ему вместе со своими зарисовками было что вспомнить. И тепло и уют любящих Утехиных — всех. Гостили здесь и Люба с Дашей, лечившей вороненка с пораненным крылом. Они купались в озерах и речке.
И Утехины наезжали в Ленинград к Кашиным. Надя зимой, дрожа от холода, зарисовывала виды в Петропавловке, у Монетного Двора, в Невской лавре, львов у Дворцового моста.
Мухтар, умный рыже-коричневый пес еще спящих хозяев подмосковной дачи, вне себя от радости, от того, что Антон открыл дверь террасы и вышел: он, бросив теплую постель на крыльце, уже ждет его, юлит, прыгает вокруг и ставит лапы ему на грудь — значит, просит выпустить по нужде за калитку усадьбы, отцепить от проволоки.
Туманно. Август на исходе.
Солнце желтоватым кругом, как бледная луна, с ореолом, висит в туманной пелене над мокрыми черными крышами, яблонями, потонувшей в кустах изгородью их колышек, бело-белесым парником. Все, унизанное капельками, блестит, словно алмазное: козырьки крыш, вяз, кусты малины, смороды, крыжовника, хмеля, гороха, скамейка, кустики земляники, трава; чистые капельки, стекая с кончиков листьев, падают вниз, отчего и вздрагивают другие листья и трава.
Ветра не слышно, только двигается в воздухе куда-то мельчайшим роем мзга. Будто сама по себе. И в разных направлениях. Из завеса тумана слышно доносится карканье одной вороны, другой (в другом месте) и редкие голоса мелких птичек. И бежит звук идущих где-то по шоссе автомашин.
Антон отстегнул ошейник на Мухтаре, открыл калитку — и он вприпрыжку мчится за дорогу, к кустам; там он на виду бегает и метит территорию. А тем временем сюда, к дому, к его миске, не мешкая, пробирается бело-черный соседский кот, тихо, осторожно ступая и стряхивая лапки от капель.
Серебристая трясогузка опустилась на перекладинку над кустами смородины, что перед окнами; она держит в клюве какую-то личинку и, поскакивая и помахивая хвостом-лопаточкой, не решается взлететь над крайним окном: там, под наличником, у нее — гнездо, но она, видно, боится «выдать» его местоположение. Антон вспомнил свою первую «встречу» с трясогузкой в далеком детстве. И тихонько скрылся с ее глаз.