— Вот прелестно! Я рассчитываю посетить его.

Антон начинал издательскую практику корректором, в Университете, и его, несомненно, волновали события, связанные с ним или происходящие в нем ныне.

Последний раз он посетил актовый зал Университета год назад: был на панихиде в связи со смертью профессора-биолога Н. О том, что он скончался Антон узнал, прочтя некролог в «Ленинградской правде». И, увидав там, у гроба, и сына его, тоже профессора-биолога, с кем бывало, ездили на футбольные матчи на Кировский стадион, он выразил ему соболезнование. На том они и расстались вновь. До лучших времен.

Наступила всеобщая обманомания.

Книжные издательства, прежде дававшие художникам-графикам работу, за которую по расценкам сносно платили и тем самым давали им возможность жить-существовать, рассыпались на глазах; комбинаторы-перестройщики, заметно наплодившись, сочли разумней сдавать помещения под какие-нибудь офисы (и менее хлопотней), чем печатать книжки. А возникавшие частные издатели никаких правовых положений и прейскурантов по авторским правам не имели. Они примерно — на глазок — оплачивали труд художника, желая лишь сэкономить, поскольку и тиражи книг и открыток выпускались уже в мизерном количестве, что не давало доход. Понятное обстоятельство.

В этой сфере деятельности складывалось так, что частные издатели либо сами инициативно обращались к Кашину (хоть и редко теперь) с предложением заказа, либо он сам, не чураясь этого, искал такое, для чего регулярно посещал выставки книг, и так заводил новые художнические знакомства. Так он стал сотрудничать с дирекцией финско-русского открыточного издательства, для которого выполнил ряд открыток и множество шрифтов к ним.

Какое-то время он потратил на разработку архитектурного оформления банка в историческом здании с пристройкой крыльца, с вывеской, с выкладкой панелей, с устройством фонарей.

В галерее на Литейном проспекте галерейщицы дали ему номер телефона одной районной работницы культуры.

Так он оказался поначалу в клубе «Лесной».

XIII

«Ну, на зависть это сказочное белоснежье… Вот его изобразить! Если я управлюсь, то схвачу сие редкостное состояние…» — С радостью и дрожью помыслил вновь Антон Кашин в виду такой чисто-чисто-белой снежной россыпи наступившего предзимья, вдруг объявшей все вокруг каменных склепов домов, и осознавший вмиг, что все-то уже сподвиглось в его душе — все важное, умерилось. Да пора. Само время как остановилось в раздумье ради этого. Слышно лишь сеялись снежинки, тыкались беспорядочно в лицо, — холодившие приятно; они пластовались неспешно, лепились кудельками на голые кусты, сучки, чертополох и по ребристым стволам еще живучих столетних дерев. Замечательно!

— Как вы поживаете? Все у вас хорошо? — дружески-улыбчиво здороваясь за руку и блестя черными глазами, на входе, спросил у Кашина, ровно у самого лучшего друга своего, молодой любезный цыган, артист, руководитель небольшого цыганского ансамбля. Отчего Антону подумалось тепло:

«До чего же милые люди есть! Ведь он совсем не знает меня — и приветствует так! Надо хотя бы как-то соответствовать чему-то подобному в взаимном общении — и не быть ходячей чуркой, какой мы порой бываем. Никоим образом!»

Тем временем велась телевизионная трансляции пышной Рождественской вечерни из огромнейшего зала Исаакиевского собора, куда съехалось отовсюду бессчетное число священников; они, стоя, священнодействовали в богослужении — в таких дорогих, расписных одеяниях и при свечах, что рябило в глазах от обилия золота и сияния, света и лиц вокруг. И так еще одна власть над человеком говорила пастве слова для утешения и возвышения духовного.

Звонили колокола.

Лениво вился снежок.

— Эй, Ерофей! Аккуратней! Не разлей!

Антон Кашин даже вздрогнул. В этом возгласе ему послышалось, или почудилось, что-то нерушимо-привычное, знаемое им многажды, — из каких-то недр подсознания прокрутилось ни с того ни с сего в его голове, что-то, относящееся исключительно к творчеству, и потому в немалой степени затрагивало также наблюдаемые им поступки окружающих людей. Но оказалось, что так возгласил закоржелый мужичок в дымчатой куртке, стоявший у вишневого пикапа, когда в желтую дверь на заснеженном крыльце толкнулся другой, несший в руках увесистый ящик, в котором предательски подзвинькнули бутылки с крепким напитком.

Вскрикнувший мужичок, вступив на площадку крыльца, над коим, в окне с картонным дедом Морозом и нарисованной елкой, плясали разноцветные огоньки, подсунулся к Антону, менявшего как раз рекламный лист на стенде:

— Зачем же объявлять «Приглашаем», если ниже приписку даете: «Вход по пригласительным билетам», а? Скажите мне…

— Вы говорите о сегодняшнем сборе землячества? — Обернулся Антон.

— Именно — о нем. Для чего вообще делать объявление, если народ собирается только по пригласительным билетам? — наступал настырный незнакомец.

— Ну, скажем, для полезной информации, — миролюбиво ответил Антон. — Всякий прохожий увидит…

— А что толку видеть — список есть на присутствие… Я — председатель землячества…

— Прохожий увидит, — Антон не смог получше разглядеть лица мужичка в синеве вечера, — что десять лет назад создано такое землячество, и что вы празднуете; он зайдет сюда, чтобы все разузнать и, может быть, попросится на ваше сборище. Что же волноваться зря?

— Да мало ль кто с улицы захочет. Таких любителей, знаете, тысячи наберется… А у нас будет сотня земляков, и баста. Больше никого не пустим!

— Что, уже все билеты розданы?

— Пока ни одного. Я жду. Приедут оповещенные по списку — и получат их.

— А если кто-нибудь, пока не состоящий в активе вашем, но ваш близкий землячок, захочет?…

— Поймите, у нас закрытое мероприятие на сто персон, — раздражался и землячеводитель, затеявший сей странный разговор. — Ведь у нас — своя компания. Украинская. Мы чтим Тараса Шевченко.

— Воистину сказано: чем заиграешься, тем и зашибешься, — построжал неуступчивый Кашин, уже недовольный характером завязавшегося разговора. — В обществе искусственно возводятся стены, заборы; плодится клановая, или семейственная, модель существования. Ну, мне лучше помолчать. И пора. — И он поскорей ушел, захватив свой продуктовый пакет с тремя килограммами воздорожавшей даже картошки (не считая стоимости жилья и проезда в транспорте и всего необходимого другого).

Он только что был на Кузнечном рынке. И, выйдя, оттуда, воочию видел, как на свободной рыночной улице безобразничал один сытый бугай-охранник в камуфляжной форме, распространенной нынче среди обывателей: прикормленный злодей, покрикивая, разгонял тетенек и дяденек, разложивших вдоль тротуара на продажу свой мелкий товар — урожайные припасы — морковку, лук, свеклу, яблочки. Мало того, разгоняльщик пинал, шмыгал сумки и мешки с содержимым в них; он хватал, вырывал их из рук хозяев, чтобы явно помять, разбросать товар и вместе с тем, чтобы запугать всех насилием.

Между тем на станции метро такой же молодой безногий инвалид, пострадавший, очевидно, в Чеченской компании, молча просил подаяние. И чуть подальше — молоденькая мать с ребенком на руках — тянула раскрытую ладошку к проходившим мимо пассажирам. В полупустой же вагон воссела стайка девчушек из колледжа (гуляли на каникулах). Он только что накурились сигарет наверху, подле входа, — там две их сверстницы, одетые в фирменные костюмчики, как раз рекламировали очередную марку сигарет. Так девчушки в бедненьких нарядах были невеселы — видимо, ехали куда глаза глядят, без копейки в кошельках. И одна из них нервно похлопывала ладошкой о ладошку и поглаживала на висках висячие светлые волосы под шапочкой-колпачком. Над ними же, над сидениями, красовалась, блестя, нелепая по смыслу (и для места) реклама для каких-то новорусских богачей: «Новогодний аккорд — в подарок Форд!»

И всем виденным Кашин был расстроен.

Но вскоре позабавило его примечательное зрелище — точь-в-точь представление. Навстречу ему по скользкой невычищенной, как водится теперь, панели ползла, колыхаясь со степенством, подобающей при весьма достойных летах, старушенция в каком-то плюшевом обдергайчике и широкой шляпе, а рядом с ней шевелились, перемещаясь на коротких ножках две тоже мохнатые и упитанные, но разномастные собачки — с приплюснутыми, как и у хозяйки мордашками. Они, не лая ни на кого, не глядя никуда и ловко обходя препятствия и встречных прохожих (рыжая собачка была на поводке), просто шествовали — выступали на публике. И повеселевший Антон невольно поглядел вслед этой занятной процессии: «Ну, какие дамы у нас, в Питере, похаживают! В наше-то время…» Он совершенно не узнал в ней никого, хотя и что-то знакомое в ее плывущей походке отчасти напомнило ему на миг.