— В центре города, сказали, — был ее ответ. Она слегка было запнулась.

— Видимо, это — кукольный театр. Ну, утром уточним. Кто вас поведет?

— Вера Павловна.

— Молодая учительница? — опять хмурясь, отрывисто спрашивала Люба.

— Да, молодая, — спешила сразу ответить Даша.

— В какое время спектакль?

— Не знаю. Велели в девять часов придти к школе.

— Значит, кукольный театр.

— Я не знаю.

— Кто из ребят идет?

Даша стала по фамилиям перечислять учеников.

— Что, не все пойдут? Почему?

— Билетов не хватило. А кто… кого в пионеры будут принимать.

— Настя Иванова пойдет?

Настя была Дашиной подружкой.

— Нет.

— Отчего? Она же почти отличница, как и ты. Одна «четверка» в табеле.

— Нам учительница сказала: «Встаньте, кого я назову». И меня назвала.

— Стало быть, с пятерошницами идешь? Как же тебя назвала — «с тройкой»?!

— Не знаю. — Даша нагнула голову.

— А ты не подошла к Вере Федоровне и не спросила, дрянь такая?

— Люба, прекрати! — крикнул Антон. — Мы же только что говорили об этом. И что у тебя за недержание на язык?! — Её ругательный жаргон прямо-таки коробил его. И где только она понабралась его?

— Мама, мама, ты добрая; ты мне даже компотику дала. — Даша к ней подошла и прижалась.

— Подлиза несчастная! — чуть подобрела Люба. — А как называется спектакль?

— Нам тоже не сказали… Ничего: ни какой театр, ни какой спектакль.

— Ну, довольно! Иди, уроки делай. А то на тренировку к семи часам идти… Опоздаешь…

— Подожди чуть, мама… — ластилась к ней Даша.

— Кончай подлизунье свое! Противно мне с тобой! Ты непорядочно со мной поступаешь. Мне ничего не хочется для тебя делать. Ни-че-го! — раскатывался Любин голос.

— Ну, мама, мамочка…

— Мне, наверно, тоже надо ехать в театр, — сказала Люба Антону.

— Пустят ли тебя? — высказал он сомнение.

— Да будут, наверное, свободные билеты. Ведь кто-то наверняка не придет. — И к Даше снова: А Степанова идет?

— Да. — сказала Даша.

— Принеси сюда дневник!

И, как только дочь принесла дневник, мать, открыв его, опять взвилась — увидала, что, начиная с сегодняшнего дня — вторника, он еще не заполнен:

— Да ты, что, Даша?! Да когда ж ты перестанешь обманывать меня? А еще вчера смотрела мультики. Кто — папа разрешил? Я ведь запретила…

— Мамочка, я просто забыла… — говорила Даша.

— Врешь! Фу! Как это неприятно мне, что я, взрослый, умный человек, должна ходить вокруг тебя… и песочить…

— Я сейчас заполню его, мамочка. Давай…

— Н-на, уйди с глаз моих долой! Тошнит меня от тебя! Тоска зеленая!

И та ушла покорно, понурив голову.

IX

— Как-то нелепо получается, — заудивлялась теперь Люба. — Я на нее ору, тумаки ей иногда даю, и она-то все равно не боится и не слушается меня; а ты не орешь, не наказываешь ее, но она ведь больше слушается тебя. Скажи, отчего?

— Хорошо еще, что сама, голубушка, признаешься в этом, — отходил Антон в сердце. — Плохо то, что у тебя, или, точнее, в твоих с ней отношениях (а ты их так поставила) нет равной середины: вы то ругаетесь, то лижетесь…

— А в твоей-то жизни разве ровно все? — Она прищурилась.

— Не скажи… Я образумился… И можешь тоже ты. По моему примеру.

— Ой, мне тяжело перемениться. Извини.

— Очень нужно, Любочка. Для всех в доме.

— Нет терпения, Антон. Извини. Правда, правда!

Потом Люба подгоняла:

— Все, кончай, Даша. Уже десять минут седьмого. А нам к семи.

— Я кончила. — Та подошла к матери, уже совсем не грозной.

— Пока я ругалась, ты на карту смотрела, — сказала мать. — А теперь увидела, что я успокоилась… Чтоб тебе ни дна, ни покрышки! Как ты устроена!

— Да так, как и ты сама, — сказал на это Антон.

Да, они с дочкой уже ворковали мирно, с шутками, собираясь на занятия в легкоатлетическую секцию.

— Даша, бери тапки свои. Где они?

— Здесь, в пакете.

— Не выпендривайся. Время идет. Только после занятий из зала не выходи.

— Ладно.

— Оденешься, куртку расстегни и подожди кого-нибудь из нас — можем запоздать. А то поздно, знаешь, какие ребятишки!.. Вон ты слышала, как мне, женщине, лихо ответил одиннадцатилетний школьник, когда я спросила у него, почему он курит в школе: «Хочу и курю!» И даже голову не повернул ко мне. Полное презрение к старшим. А ты-то, что, козявка, для него… для таких…

— Мам, а знаешь отчего у Лены Тушиной папа ушел?

— И от нее ушел?! — скорбно ужаснулась Люба. — Такая милая девочка. Правда, милая?

— Очень.

— И пригожая мама. Мне очень нравится она.

— Да. Она, Лена, знаешь, мне сказала по секрету, что отец от них первый раз ушел, когда ей было четыре года. Сказал ее маме, что не мог переносить детский плач.

— О боже, какой нежный! Это что-то новое в мужчинах…

— Потом, значит, вернулся он. А когда у Лены сестренка родилась, он снова ушел.

— И, что снова из-за плача ребенка?

— Наверное, — по-взрослому говорила, пожимая плечами, Даша. — Я не знаю…

— Зачем же тогда они рожали второго? Нет, это только годится в рассказ о нравах наших испорченных пап и мам. Подумать только! Возьми и напиши, — посоветовала Люба Антону. — Вместо своих сочинений о пользе растений.

— Придется, — ответил он.

— Ну и что же теперь, Дашенька?

— Я спросила у Лены: опять же придет? — зачастила Даша. — А она сказала твердо: «Теперь мы с мамой его не примем ни за что!»

И после Люба успокаивающе говорила по телефону позвонившей ей Гале Березкиной, матери Димы, учившемуся вместе с Дашей:

— Да что ты, что ты, Галя, постой, послушай; я думала ты смеешься… Не волнуйся. Есть у нас лишний пионерский галстук. Я дам. Даша его один раз надела в школу. Да, да! Пусть Дима придет за ним. Пришли!

— Что, вышла с галстуком проблема? — поинтересовался Антон, едва Люба кончила телефонный разговор с Галей.

Люба поспешила поделиться с ним, взволнованная:

— Не одна я, наверное, такая сумасшедшая мать, а и другие тоже. Вон Галя стала гладить Димин галстук — и сожгла его. А завтра утром Диму тоже принимают в пионеры. Едет в музей. В глазах Димы ужас застыл, едва он увидел, что сделалось с галстуком. Представляешь ее, матери, состояние… Магазины уже закрыты — нигде не купишь галстук. Так она, разговаривая со мной, рыдала в трубку, а я сначала думала, что она смеялась так странно, — не сразу поняла. И дети-то нынче капризные. Так Дима ей сказал: «Ну, Дашин галстук я надену». Видишь, наша Даша в почете у мальчишек. Да и девочки, не скажу, благоволят к ней.

— А ты вот честишь ее. Такая-сякая, мол… И еще убойными словами. Давно говорю: надо прекратить. Ведь все отзовется впоследствии на тебе… Подумай!

— А в музее дети, когда их выкликают, бледнеют, даже падают в обморок… от придуманной торжественности этой…

С танцев Даша вернулась потухшая, явно нездоровая.

— Вот тебе наш театр и экскурсия в музей… — Посетовала Люба. — Ну, что поделаешь!..

И уже весь вечер Люба была ласкова, предупредительна с больной дочерью, ворковала над ней, называя ее зайкой, ласточкой. А у той стремительно подымалась температура.

X

К этому времени великого опустошения (и в умах не только русских людей) совпало так, что у Антона Кашина не осталось и закадычных друзей и близких по возрасту и духу товарищей-сочувственников. Ни одного. Он ощущал эти невосполнимые потери, хотя, если признаться, он всегда был подвержен одиночеству по складу своего мироповедения, если можно так выразиться. И потому даже не пытался как-то переустроиться получше, еще подоступнее для всех, без похожести на других. Опереться не на кого. Он — один!

Да, мир большой жил сам по себе, движимый своей энергией; а он, Антон, жил тоже сам по себе, приноравливаясь, не сдавая своих позиций. Он собственно, как всегда, чувствовал это относительно города и в лучшие свои годы (но он их не наблюдал); либо город не принял его, не как город Ленинград, а просто город; либо он, Антон, полностью не принял его в сердце своем, сколько бы не восхищались им ротозеи, небожители. Он как чувствовал себя здесь временным гостем.