— Избывай постылого, избудешь милого, говорят, — нашлась она, засмеялась как ни в чем не бывало. — Я ж хотела как лучше…

Какое-то переспело земляничное лицо матери выжидательно ухмыльнулось, и дочери стало гадко за свои далеко не идеальные мысли, гадко, что та, мать, вызывала их своей постоянной беспринципностью по отношению к ней, ее семье, ее мужу, ее дочери. И она решилась:

— Антон, я не хотела тебе говорить, но теперь скажу, скажу всем: мамуленька не нашла ничего лучшего, как только что потребовать, или попросить назад, подаренное мне кольцо: она, видите ли, лучше передарит его внучке Галине, дочке Толи, выходящей замуж, — ко дню свадьбы.

Янина Максимовна улыбалась, Павел Игнатьевич заходил по комнате. Антон сказал просто, обращаясь к Любе:

— Где это кольцо? Принеси, верни немедленно. Оно все равно тебе несчастье принесет. Оно дарено не из-за любви, а из-за выгоды.

— Мама, скажи, — обратилась к матери Люба, — так ты из-за него-то и приехала к нам? Возьми кольцо.

— Нет, не только, доченька, я не прошу, — заюлила та, а руки ее сами потянулись за кольцом. Глаза предательски заблестели.

— А сомнений и переживаний, верно, сколько было, Янина Максимовна? — сказал Антон. — И как все просто. Да, сколько вы разные, столько и похожие, право.

Она не нашлась, что сказать. Засуетилась с сумочкой.

Тесть встал с дивана. Это значило: он устал от всего хождения, ненужных разговоров и вообще не хотел и в разговоре волноваться — экономил силы. У него были свои представления о смысле жизни. Еще раз машинально, подойдя к окну, с сомнением взглянул на застойный низкий свет пасмурного осеннего дня. Сказал:

— Вот взялся ветер! Прямо в немилость. Сырой, очень тяжелый воздух. Три часа по городу походил — много дел оказалось с этим обменом. Не подступишься к нему. Стало мне плохо. Иду и думаю: сейчас упасть или потом? Решил: лучше потом. Купил на радостях, что так решил, журнал «Здоровье». Пойду, почитаю…

Янина Максимовна нахохлилась, поджалась — недобрая.

Нужно было прощаться.

Антон встал со стула и стал собираться, чтобы проводить гостей.

VII

Антон Кашин неспроста привел в издательстве наглядный пример из ученичества своей дочери Даши. Он несказанного гордился с самого начала, как отец, ее умением и способностью учиться и реально познавать, понимать и воспринимать окружающую ее действительность и так не доставлять больших хлопот родителям, совместная жизнь которых шла незавидным середнячком, хотя кто-то еще и завидовал им в чем-то. Но везде свои проблемы надолбами возникали, стоило взглянуть куда-нибудь.

Вот мартовским днем коротко звякнул дверной звонок. А спустя минуту в прихожей раскатился бранливый Любин голос — видно, на пришедшую дочь — третьеклассницу. Случалось, что Люба резко отчитывала Дашу, если видела у той какие-нибудь промашки по учебе или, хуже, явную провинность, еще при встрече из школы на пороге квартиры. К несчастью, она не умела воспитывать ее просто, не шумливо-драматическим образом; действуя порой слишком эмоционально, она не отличалась в такой момент трезвостью суждений, объективностью — напротив, считала полностью себя правой, справедливой во всем.

Антон, встав из-за стола, вышел в коридор. И спросил:

— Ну? Из-за чего надвинулся циклон? — Противник всякой истерики, он обычно старался препятствовать тому, чтобы жена частой руганью травмировала дочь — вызывала в ней психологическое отупение. Так что всегда вмешивался, как-то приглушая вскипавшие страсти Любы. Иначе женская буря могла бы пробушевать долго, зря; только был бы урон семье, спокойствию, делу, а толку-то, как ясно показывала жизнь, ровным счетом никакого.

— Раздевайся! Не стой истуканом! — гремела между тем Люба не меньше в присутствии мужа, словно этим самым лишний раз подчеркивая и при нем свою исключительную власть над дочерью, над семьей, — власть, на которую все время покушались домашние. В розовом сарафанчике, она, тощая, отважная брюнетка, гневно жестикулировала в коридоре, почти сжимая кулачки, готовая к бою; бледная же, худенькая темноволосая Даша, пугаясь и тупясь перед ней, у входной двери, на матерчатом коврике, и снуя ручонками, суетливо снимала с себя красные сапоги, черную куртку на молнии, вязаную красную шапочку. — Я вот не дам есть тебе, тогда ты подумаешь, как мне «тройку» приносить! Ты мне ответь, пожалуйста, почему же принесла по математике «тройку», когда знаешь этот предмет на «пять»? Что, я должна лазить в твой портфель — и ловить тебя на обмане?

— Я не успела сказать тебе, мама, — раздеваясь, тихо, дрожаще пролепетала Даша в свое оправдание, что, однако, нисколько не удовлетворило мать.

— Да, если бы ты сразу, когда пришла с уроков, сказала мне об этом, — разве я пустила тебя тогда на культпоход в ваше дурацкое кино? Не заслужила ты, тебе понятно?! Ты — мне наказание, так и знай!..

— Мама, я не хотела скрывать, честное слово… — тянула Даша неуверенно.

— Ну, и что ты увидела в кино? Какой фильм?

— Смотрели «Кот в сапогах».

— Во-во: десятки раз виденное!

— Нет, это был фильм новый — японский.

— Папуля все тебя жалеет — все приходит на выручку… Не было б его, — я б давно всыпала тебе, ой! Он не разрешает. Моли бога, что он дома. Разочек в полгода — вполне бы хватило. У, порода бабкина — бесчувственная! — взвилась Люба. — Ей говоришь, а она на карту лупиться!

— Потому что много слов, Люба, — сказал Антон. — Сыплются они, как из рога изобилия…

— Нет, на кой черт мне это надо было! Не могу понять тоже… Баба дурью маялась… На старости лет ребенка ей захотелось… Ой, как я жалею, что влипла в это детство золотое. Жизни нет у меня. У меня же жизни нет! Ты кровь мою пьешь в полном смысле слова. Мне гадко. Мне не хочется с тобой общаться. Справедливо, верно, отец мне говорил: «Люба, а тебе, видимо, и не следует рожать, ты к детям равнодушна, они осложнят тебе жизнь».

— Ну да, ты то приводишь чьи-нибудь слова, мнения, если тебе выгодно сослаться на что-нибудь, то за милую душу ниспровергаешь всех, если невыгодно… что-нибудь, — поймал Антон ее на слове… — Дайте тетрадку… взглянуть на ошибки. Вернее будет. — И, взяв тетрадь с трюмо, шагнул в комнату.

Люба все кипятилась за дверью, правда, уже без прежнего напора.

Тем временем Антон, открыв за столом на нужной странице Дашину тетрадь — с перечеркнутым красным карандашом примером и уверенно выставленной под ним цифрой «3» и дотошно пересчитав сложение десятитысячных знаков, нашел, что Даша сложила их правильно. Может быть, пример был на вычитание? Проверил: и по задачнику так. Выйдя опять из комнаты, сказал:

— Не вижу ошибки. Пример верно решен. Может, Вера Федоровна ошиблась?

— Вечно ты дочь защищаешь, чем портишь, — нервно отпарировала Люба, полыхая глазами, лицом. Она все-таки была на взводе, закусила удила; ее несло — нелегко теперь остановить.

— Но ведь надо признать: налицо здесь недоразумение.

— И не подумаю! — Люба лихорадочно, что-то делая, сновала туда-сюда.

Даша, будто почувствовав действительно поддержку, запросила:

— Мама, я есть хочу. Хочу есть.

— Спрашивай у отца, — ты на его деньги ешь; разрешит он тебе — накормлю, — бросила мать. — Я дать не могу, не такая добренькая, а он демократичный, сердобольный, — противопоставляла она его себе. — Он, конечно же, позволит — в пику мне… Разве я не знаю?..

— Папа, можно мне поесть? — воспользовалась ее советом дочь.

— Да, возьми сама, что хочешь, и поешь. — Не усомнился он в такой необходимости.

Тотчас же Люба демонстративно ушла с кухни. И запричитала по обыкновению:

— Как мне мало радости в доме, ой! Господи! На душе так тяжело… Прямо жутко. Век бы вас обоих не видеть мне, ой! — причитала с обычным привздыханием — по поводу всего: говорила ли она о ребенке при муже, ребенку ли самому, мужу ли о чем-нибудь. Это было нескончаемо. Одно и то же. И вовсе не потому, что все были уж так плохи, но в столь скверном свете она все видела при плохом настроении и выставляла его напоказ. — Устала я с ней. В вечном услужении. Может, ее в интернат на полгода сдать? Может, тогда она поумнет?