— Успокойся, Любушка. Ты не с ними же живешь.

— А если вместе с ними съехаться и жить, где гарантия, что он в бешенстве не кинется на нашу дочь. Его поведение ведь непредсказуемо во всем. Что тогда? Да я мигом ему голову проломлю сковородкой — сейчас у меня очень твердая рука. Если уж не боюсь теперь собак, когда рядом дочь…

— Но до этого и не дойдет при безразличии и к своей судьбе родителей твоих.

— Ты всегда больно сердобольный ко всем, — сказала Люба. — И меня-то, я знаю, вызволил от них, родителей моих, поэтому я благодарна тебе за это. — Она характером пошла отчасти в отца: также была вспыльчива до крайности, что порох, если что не по ней, — потому частенько с мужем перепаливалась. И после признавала, что сумасшедшая, видать, — с явной неохотой. Но была отчаянно непримирима к проявлениям мерзости, от кого бы то ни исходило. — Видишь, все по-разному в жизни у людей. Когда по-людски, — можно жить. А когда тебя до сих пор постоянно унижают чем-нибудь, пытаются и еще командовать тобой, — ничего путного из этого не выйдет, не жди. Я давно уже не девочка на побегушках. То сделай, это принеси, подай; нет, не то, другое. Хватит! Намаялась до замужества. — Комок горечи спазмом подкатился к ее горлу, не дал ей договорить.

— Ну, и будет тебе, хватит… — Антон подошел к ней, положил на плечо ей руку.

— Вон как у Надежды Ивановны, что с пятого этажа: мать, приветливая старушка, скончалась еще весной, а она плачет до сих пор — с красными, исплаканными глазами. Жили-то они душа в душу, и мать для нее и мужа была сродни малому ребенку — своих-то детей нет; теперь не за кем ухаживать, пусто в квартире. А наших предков, извини, ничем не проймешь — не прошибешь.

— И все-таки: как же они будут доживать свои последние дни? Это ж, согласись, ненормальное явление! Не могу понять…

— О, им лень не только об этом подумать, но даже о том, что сделать, что съесть; они — полные потребители общества, не годные ни к чему. А ведь пережили часть блокады здесь, в Ленинграде, были в эвакуации. Поразительно: ничто не отразилось на них, прошло мимо них, если столь беспечны!

— Мигом бы прозрели, если бы остались в одиночестве, как, скажем, я.

— Маловероятно. Они же холодны и друг к другу. С самого начала, кажется. Если не больше того. Ничто их неймет, не занимает; ни знакомых, ни друзей, ни каких-нибудь привязанностей; только бесконечные рассуждения о работе желудка, усталости. Они и читают лишь одного Чехова — и то одни его смешные рассказы. Не дай бог им переволноваться…

— Да, да, тяжелый с ними случай… И он, знаешь, как-то гнетет меня своей неразрешимостью, я чувствую.

Так разговаривали Антон и Люба, пока не раздался звонок.

V

Сразу по приходу Любины родители вкусно пообедали. После Люба и Янина Максимовна уединились на время в меньшей (спальне) комнате — с целью посекретничать по-женски; мать по обыкновению стала опять жаловаться ей на несносный характер домоседа мужа: деспотизм его не утихал. Это было уже погробный ее конек — пожаловаться; как говорила, она-то вечно терпела его именно ради детей своих, чтобы они не росли безотцовщиной. Павел же Игнатьевич в большой комнате уже бледноватый и похуделый, с дрожащим голосом, но еще в строгом синем костюме и в хороших начищенных туфлях, подошел к окну и с высоты седьмого этажа взглянул на просторы начинавшихся почти отсюда совхозных полей (дом был предпоследний по улице).

— Глядите-ка, как город наступает на село! — непритворно удивился он. — Даже на полях, смотрите, уже стоят подъемные краны, видны коробки зданий, сложен кирпич…

— Наш дом тоже на бывшей колхозной земле стоит давно, — сказал Антон. — Уже одиннадцатый год…

— Скажите, как время летит!..

Павел Степин разглядывал здесь все точно впервые. И было немудрено. Он, который не обременял себя никогда и ни с какой стороны физической и также по существу умственной работой (и в смысле обязательности, участливости) и который тем более сторонился ее теперь по старости, — он выбрался к дочери и зятю по прошествии очередных четырех или пяти лет, хотя и жили они друг от друга всего в получасе езды на любом городском транспорте. У него не получалось бывать чаще: наверное, считал, что нечего и не за чем ездить, навещать, или просто, вообще ничего не считал, поступал так, как ему было удобно, — уж себя-то он не утруждал особенно. И то теперь он и Янина Максимовна зашли попутно, вынужденно, чтобы отдохнуть, — после того, как они, приехав чуть ли не в соседний дом, осмотрели предложенную для обмена трехкомнатную квартиру (да нашли ее неподходящей для себя). Они все еще надеялись съехаться с семьей сына Толи (и тот будто бы хотел) иногда возбуждали в себе такое давнее, неосуществимое желание, проявлявшееся у них всегда смутно и туманно. Они оба никогда не знали, что же именно они хотели для себя.

С выходом на пенсию у Павла Игнатьевича все больше таяли и его благие намерения насчет того, чтобы заиметь себе дачный домик и поковыряться в свое удовольствие в земле на склоне лет. В этом деле его то сбивала жена, то он сам себя, то вокзал не нравился ему чем-нибудь, то погода не устраивала, то раздумалось ему съездить куда-то по договоренности. Главное же, его засосала какая-то бессистемная потребительская жизнь с всевозможными поблажками, и ни даже прежнего интереса к людям не осталось. Он не мог дать уже ни практической помощи людям, ни советов детям. Пожалуй, это было, по его понятиям, вполне в духе времени.

Вот и вырывались у него еще вздохи или стоны при виде дальних обрабатываемых кем-то полей.

— А там что — совхозные строения, что ли?

— Не могу вам точно сказать, — отвечал Антон тоже равнодушно.

— Значит, это Юкки? Видны и холмы. Там мы с Яной Максимовной снимали три года подряд дачу. Помните? Вроде бы похоже.

— Да, это они — Юкки.

И, удобно усевшись на упругий диван с зеленой обивкой, Павел Игнатьевич уже бодро спросил у Антона (в его глазах только зять теперь был самым дельным человеком, по крайней мере говорящим такие слова, от которых не отступал — в отличие от его сына Толи, на которого они с женой делали ставку, да ошиблись):

— Скажите, а вы-то с Любой, спросил тесть с надеждой, — вы случаем не думаете завести где-либо свою дачку? — И в его выцветших серых глазах вспыхнула надежда. — Перед своим выходом на пенсию, а? Если бы надумали, то и я б присоединился к вам с охотой — в смысле догляда когда за ней…

Нечто подобное высказывалось им и прежде, но довольно непоследовательно: сегодня высказывалось, а назавтра это забывалось напрочь — уже строились какие-нибудь новые планы без всяких обязательств. Скорее по инерции, чем по разуму, тесть еще стихийно (под воздействием чего-нибудь благоприятного либо просто настроения) строил планы лучшего устройства своей жизни, а не то, что осмысленно-счастливого доживания на своей земле. И о дачке еще толковал иногда — поддерживал в себе мысль, что старался действовать. Тешил себя этим. А они с женой уже не выезжали даже в летний сезон на временные дачи, маялись в городской квартире и часто ссорились, договаривались до развода. Их не хватило и на то реальное, чтобы нормально отдыхать, гулять, как делали многие их сверстники, пенсионеры — завсегдатаи зеленых парков, зон и пр.

Однако дети думали о земле еще меньше, чем родители — на то у них было почему-то еще меньше времени: оно уходило на всякие повседневные заботы, хлопоты. А, в свою очередь, внуки были от нее и подавно дальше, — выросли ведь в городе. Антон, к которому тесть теперь обращался с предложением чаще, чем к кому-нибудь, знал в его привычке, помимо всего прочего, может быть, наиболее существенный изъян: он не был человеком верного слова, не только дела, — действовал по настроению. Поэтому на стал тут мудрствовать и лукавить с ответом — сказал откровенно, даже с некоторым раздражением:

— Знаете, Павел Игнатьевич, мое мнение на этот счет определенное: с дачей, если есть по-настоящему охота, надо начинать возиться немножко раньше, чем готовишься выйти или уже вышел на пенсию. Нужно приживаться к земле, пока молод и нужно, зачем; словом, бери все тогда, когда есть что брать и есть чем брать — здоровьем. Важно тут не уговаривать себя десятки раз, а сильно желать, вопреки всему. Это, собственно, и в любом деле так.