Еще раньше обозначенного времени — в половине одиннадцатого — белая дверь с надписью «выписка родильниц» открылась, из-за нее вышла миловидная медсестра и обыкновенно спросила у собравшихся здесь, в выписной родильного дома:

— Кто первый?

— Кашин, — назвался Антон, но, спохватившись, поправился: — Кашина Любовь. — Он приехал сюда еще до десяти часов с вещами для дочери и для жены — самым первым. Люба его так попросила быть в числе первых встречающих — потому как хотела успеть покормить ребенка в час дня уже дома и боялась, что не сможет управиться, — отчего и ребенок будет страдать.

— Кашина? — переспросила медсестра с некоторым удивлением, ища глазами фамилию в списке своем.

— Да.

— Одна? С ребенком?

— Конечно с ребенком, — удивился ее нелепому вопросу: «С ребенком?»

— А такой у меня и нет, — медсестра снова проглядела свой список.

— Ну, как же! Вот и у вас есть на контрольном…

— Где?

— Вот в этом списке, — показал он на столике. — Четвертая по порядку.

— Ах, да-да! Извините… — Она взглянула на контрольный список и стала вписывать фамилию Кашина в свой список. — Давайте сюда вещи.

И она быстро скрылась за белой дверью.

В какой-то момент подоспела некстати Янина Максимовна, теща, и некстати первым делом осведомилась, к его досаде, все ли отданные вещи он помнит, чтобы потом проверить, если что пропадет. И она еще сообщила, что на площади Григорий Птушкин и Павел Игнатьевич, тесть, машину ловят, чему Антон был не рад, даже возмущен:

— Я же велел не приезжать тестю! Не хочу видеть его!

Теща тупилась.

Вся выписная заполнилась ожидающими отцами и женщинами с вещами и цветами. Все безропотно ждали. Наконец-то уже в начале двенадцатого часа все оживились, в особенности женщины: за дверью вдруг послышался близкий детский плач.

Антон встал с дивана и нервно заходил взад-вперед в ожидании скорой встречи с самой неизвестностью в лице крохи-дочери. Узнает ли она его?

Подошел друг — Гриша Птушкин, шепнул, что поймали машину, только не такси.

— Главное, шофер согласился подождать? — спросил Антон. Гриша заверил:

— Дал согласие.

— Объяснил ему, куда ехать?

— Сказал: на Гражданку.

— Ну, ладно.

Слышно повернулся ключ в замочной скважине, заплаканная к удивлению Антона Люба вытолкнула за дверь освобожденные от вещей чемоданчик и сумку и снова закрыла ее.

— Отчего же она? — изумилась негодующе теща.

— Наверное, от радости, что выходит отсюда, — сказал Антон.

Потом сначала вышла медсестра со свертком. Антон шагнул ей навстречу, и она передала ему сверток.

— Держите? — спросила она.

— Держу, держу. Ой, какая кроха! — И сунул медсестре коробку конфет.

Шофер вел автомашину хорошо, только казалось Антону, что она очень пропахла бензином и что было бы лучше взять такси, — не то надышится кроха этим запахом, непредусмотренным им — плохим отцом.

II

Ввечеру к Кашиным, когда Антон укладывал Дашу в постель, пришла по поводу обмена жилплощади уже знакомая Тамара Николаевна, какая-то заводская начальница. Люба пригласила ее на кухню. Малышка уже спала и были нежелательны такого рода визиты — при грудном ребенке — может, вследствие того, что Даша и побаливала (насморк и температурила — может, вследствие того, что у нее зубки резались).

— Ну, что сказал Ваш мужик? — спросил Антон у визитерши. Та с почти круглым добрым лицом (глаза несколько на выкате) уже сидела за столом.

— Сказал, чтобы я поехала к вам и договаривалась об обмене, — сказала она, довольная.

— Значит, ему подходит наша комната?

— Выходит, что подходит, если так.

— Ну, что ж добро. Он и там на Коломенской, в субботу так сказал, когда посмотрел основательно все. Сказал, что в воскресенье приедет жена. Я сказал ему, что Вы подумайте хорошенько. Ненужно спешить. Обмен квартирный — дело серьезное. Утро вечера мудренее. А он в ответ сказал, что он здесь — второстепенная сторона: раз жена так хочет, надо делать.

Тамара Николаевна засмеялась:

— Вот как! Говорить он мастер! Ой!

— Я возразил ему. Сказал: «Знаете, тут должно быть для обеих сторон одинаково важно; потому все обменивающиеся жильцы и примеряют, как одежду, устройство жилплощади. Всем надо жить в надлежащих условиях, если так случился разъезд или съезд».

— Да, да.

— Он не больно возражал на это.

— Он не опоздал? Не задержал Вас?

— Немного. Но смотрины его были обстоятельные. Очень.

— На Антона он произвел запоминающееся впечатление, — сказала Люба. — Гость особенный.

— В общем, одно могу сказать: мужик въедливый, дотошный.

Тамара Николаевна улыбнулась.

— Он как вошел в комнату, так сразу стал снимать ботинки. Я предупредил, что уже три месяца, кажется, и не подметал тут пол (но тот такой светлый — из березовых плиток выложен, паркет, что и так прекрасно смотрится). Но Иван разулся все-таки, достал из дипломатки-чемоданчика изношенные тапочки цвета умбры жженой. Переобулся. Попросил разрешения раздеться. Снял темное пальто с уже потертыми рукавами. И, экскурсируя по комнате и квартире, все проповедовал мне о прелести работать с железками ему, как плотнику-слесарю. Ни одно дерево не гнется так хорошо, как железо, и не стоит так прочно, эстетично.

И Кашины еще поговорили с Тамарой Николаевной.

Таких встреч и визитов было очень много — не упомнить всех.

Об этом можно было бы написать роман века.

К счастью этого не случилось.

В холодно-ветреный октябрьский день (вторник) Антон добрался до неказистого зданьица, что находилось за Фонтанкой — в Горжилобмене: надеялся по спискам, и общаясь с посетителями, найти-выявить для обмена комнату — метров десять тоже в старой коммунальной квартире, тоже многонаселенной, но с ванной (как хотела бы бабушка, чтобы ей жить с людьми и говорить с ними, и стирать в ванне белье). Предполагался тройной размен жилья, и все условия для него были важны.

Внизу здания происходил ремонт, а в приемной — на втором этаже — роилась темная масса людей, поглощенная поисками сведений нужных. У шкафов с папками, с анкетами обмена, за столами, на диванах, стульях. Слышались вопросы, голоса:

— У кого папка номер четыре?

— А у кого папка номер тридцать четыре?

— Кто меняет Ленинград на Ленинград?

— Что теперь не будет обмена на Тбилиси? Разве обмен Ленинграда на Тбилиси запретили? Почему?

— Нет, это только для этой пары меняющихся. Объявили просто, что у них обмен не прошел.

— Мерси. От сердца отлегло.

За краешком стола сидел измученный мужчина, выписывал из папок городские адреса и вслух приговаривал:

— Ой, как стало трудно нынче поменять! Ой, как трудно!

Антон спросил, что у него. Он сказал:

— Комната 20 метров и комната 12 метров — в разных местах.

— А Вы что меняете? — обратилась к Антону светловолосая девушка. Ее задача — выменять трехкомнатную квартиру. И она у нее уже есть. — Жильцы ждут нужного предложения. Ваш вариант вроде бы подходит.

— Вам обрисовать, какая у нас однокомнатная квартира?

— Польская точка.

— Нет, не нужно. Сюда другой поедет, не я. Меня комната интересует. С удобствами. Но в коммуналке большой. Для соседки. Видите ли, к ней часто по вечерам муженек, которого она выгнала, наведывается и бьет ее, и ей нужно бежать к соседям и обращаться за их помощью. Теперь еще: должен быть телефон.

— Здесь есть.

— Хорошо. Ей нужно звонить родственникам. И местоположение в районе, где много столовых. И чтобы она поближе нашла себе работу.

— Ну, по-моему, Коломенская с этой точки зрения как нельзя подходящее место.

— Потом она любит лезть во все.

— Ее право.

— О как раз такая нам нужна. Давайте адрес. Тесен мир.

Антон назвал. Девушка записала продиктованное им.

— Позвоните, когда надумаете с соседкой посмотреть.

— А я могу посмотреть, наверное, и без Вашей помощи. Я уже три года меняю — и на этом собаку съела.