— Раз меня выписали с галлюцинациями — диссимулировала; а раз здоровая попала в двадцать третий вольер — год там сидела.

— А ты к психиатору, к терапевту ходишь?

— К психиатору — да.

— У тебя инвалидность определена — с правом работы?

— Без права.

— И куда ты хочешь устроиться?

— Я… хочется мне что-нибудь поинтереснее заполучить. Я уже дисквалифицировалась — ведь техником некогда работала. Я сказала брату. Хотелось бы только не канцелярской работой заниматься.

— Разумеется!

— Брат что-то изобрел уже, да остановился: пьет безбожно. У матери же брат — пьянчужка. Вот и он… Это унаследовал.

— У него дети есть?

— Троица.

— Взрослые? Он приезжает к вам?

— Сейчас нет. Слушай, Люба — Любовь, я так хочу на «Лебединое озеро» пойти.

— Что ж, давай пойдем. Надо только билеты в Мариинку достать.

— Так я попрошу Долуханова, родного брата композитора — он достанет билеты.

— А помнишь, был такой настырный артист… как его зовут? Сватался к Ванде.

— Она ему отказала.

— Отказала?! У тебя есть пластинки шансонье — всякие?

— Нет, но я принесла тебе другие послушать. У меня их много: папаша не может удержаться — все покупает их.

— А статуэтки больше не покупает?

— Ни-ни. Он еще марки собирает.

— Пускай! Потом ты с молотка все пустишь… Скажи: а Ванда все такая же красивая, что парни были без ума от нее. Дрались между собой.

— Она поплошела внешне. Расползлась отчего-то?

— Может, аборт был?

— Боже упаси, ни в коем случае!

— Ой, как сложно! Кэти, там, в больнице, книжки вам дают? Что вы делаете полный день?

— Я книжки не могла читать, поверь. Газеты лишь читала: отец приносил мне при свиданиях — там даже захудалых газет нет. Не водятся. И телевизор сломался. Некому починить.

— И «Семнадцать мгновений весны» ты не видела?

— Нет.

— Жаль, голубушка, жаль тебя. Послушай, ты уж больше не попадайся. Если тебе плохо станет, то и не говори.

— А санитары, милая, сами приходят, когда им вздумается; им же нужно работать, чем-то заниматься, чтобы получать денежки. По этому принципу и в сталинских лагерях на Чукотке и везде работали исправно, знаешь сама. А один психиатр мне сказал — просветил мое знание: что тогда, когда сокращается у человека расход жизненной энергии, тогда он начинает тупеть и полнеть.

— А ты сказала, что тебе эти таблетки хорошо подходят.

— Для меня вот только теперь подобрали подходящую смесь. Она на каждый организм индивидуально действует. И в большинстве случаев отрицательно. Я, говорю, на четыре килограмма уже похудела, и у меня лицо страшнее становится при таком похудении.

— Как раз певцы от своего голоса при упражнениях худеют. Ну, а мама что говорит?

— По поводу чего?

— Ну вот насчет твоих мытарств.

— Когда я попадаю в больницу, она худеет тоже. И как, скажем, я выгляжу сейчас? На внешность. Хорошо или плохо?

— Под глазами у тебя чуть припухлости. Или ты не высыпаешься?

— Нет, постоянно это есть.

— И еще: когда ты улыбаешься, тебя, верней, лицо твое, очень портят зубы. Дырки черные в них обращают на себя внимание. Чисто психологически. Вставишь зубы — так настроение у тебя сразу будет другое. Поверь мне.

— Была я, Любовь, и на Пряжке… — откровенничала меж тем Кэти. Говорила она резко и как-то сочно.

— О господи! И там ты уже больничничала?

— А то как же! В первый раз именно туда попала. Загребли меня.

— А потом куда?

— Потом — в Болицкого, потом в Скворцова-Степанова и так далее… Ну, понимаешь… Из Бехтеревки меня уже турнули — потому, что в меня там втюрился, могу признать, один талантливейший артист, легкий, светлый человек, а я-то, дура, предпочла влюбиться в невзрачного суетливого врача, который лечил меня… Позор!.. Был, естественно, тарарам… И больше уж меня туда не забирали. Как чуму неуправляемую… Вот так… Уже десять лет я так существую — живу, бесправная совсем; мне было двадцать шесть лет, когда я впервые попала в больницу. Так что юбилей этому получается у меня. Его я отмечаю вином…

— Послушай, Кэти, или Катенька, может, тебе замуж выйти?

— Некогда мне: я вечно попадаю в больницу.

— Будешь супы, каши варить. Варенье апельсиновое…

— Один знакомый директор обещал. Но я все время попадаю в больницу. Хотя все врачи мне говорят, что это излечимо, пройдет скоро.

— Врач должен обнадеживать больного, иначе болезнь не вылечить.

— Так мой папа от него теперь уже в ванну закрывается, когда он приходит к нам.

— Кто: врач?

— Нет, директор этот. Вымогатель. Обещавший жениться на мне. И работу.

— Позволь… а он знает, что с тобой такое?

— Знает. И место рабочее мне уже приискал. Сказал: будешь кассиром. Но уже мамаша моя говорит каждый раз этому благодетелю моему, только он появляется у нас: «знаете, а отца дома нет». А отец мой уже в ванне сидит — закрылся. Потому что директор этот обещальник, вымогает у него какую-то редкую кавказскую марку. Я говорю отцу: «Отдай ее ему! Он хоть на работу меня устроит!» Секретарить…

— А Ванда что ж?

— Муж у нее был такой противный — просто рвотный порошок. У нашей родни, должно быть, есть одно спасение: она от него тоже в ванну — на ночь! — запиралась! Спала в ванне. Представляешь! Развелась потом с треском. Она почти сразу, как вышла, развелась. Сына матери на воспитание привезла.

— А мать ее в Мурманске?

— Она все хотела на квартиру кооперативную заработать. Вот приедет скоро.

— Слушай, чем ты красишься?

— Хной…

— Очень красивые волосы.

— Да я совсем уже белая. У меня седина в двадцать лет уже была.

— И не видно ее. Волосы густые.

— Тут пошла я на фильм «Дожди смывает следы» — и через двадцать минут сбежала из кинотеатра.

— Почему? А мне так хвалили этот фильм. Говорили: наподобие французского «Мужчина и женщина.»

— Там, знаешь, целуются два идиота — до умопомрачения.

— Ну, традиция. Ромен Роллан поддерживал ее в литературе. Мне-то интересно знать, в каком тоне и ключе это сделано, наколько профессионально. Режиссер же реалист, поди? У него притом самый изумительный партнер — самый красивый из балерунов.

— У него за границей была вторая жена.

— Да, вторая. Русская.

— Я не знаю. Об этом у нас не пишут.

«Секретарить. Секретутствовать.»… Слова эти застряли в голове Антона, и он на какой-то момент перестал слышать разговор гостьи и Любы, легко представив себе реальную «рабочую» атмосферу в здании на Охте, где был выставочный зал художников и размещалось — в пристройке — издательство.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Опустошенной Люба вернулась в старый дом к Антону, верному ей по долгу любви и ее достоинству, дающему ей защиту; он уважал ее чувства, их спонтанную вспышку, желал ей лучшей жизни, не смирился с хамством мальчика, решившего вдруг, что зацепил ее легко из-за ее беременности, отчего теперь ей, имеющей гордость, стоит только покориться такой судьбе. Для Антона стало очевидным ее растерянное примирение (или добровольное смирение) со случившимся. Поскольку она сама была виновницей тому. И ее уничижительность в поведении он воспринимал уже как личную трагедию. Потому-то он так уверенно и хотел возвращения к нему Любы. И даже готов был принять ее вместе с неродной дочерью — шел сознательно на это. Ее новый кавалер оказался настолько ненадежен, немужской закваски, самонадеян; он не мог быть надежной опорой, нужным советчиком, оберегателем.

Она же пока продолжала безвольно плыть по воле волн (в то время как перед Антоном вовсю артачилась, обвиняла его во всем, а родным жаловалась на нового ухажера и обращалась за практической помощью именно к Антону).

По возвращении обратно домой Люба получила от производственного института однокомнатную кооперативную квартиру в новом городском районе — на Гражданке, и Кашины вселились в нее еще до рождения их дочери Даши.