— Точно он бычок — немногословный, — сказала, присев на стул, Люба. — Разок я видела его у вас.

— Ну! Двух слов не скажет, — засмеявшись, Янина Максимовна подсела к мужу на краешек дивана. — Когда они — он и мать — впервые приехали к нам, я спросила что-то у него, а его мать тут же мне тры-тры-тры, как из пулемета строчит; я опять спросила у него о чем-то — и опять тры-тры-тры — отвечает за него. Я ей говорю: «Подожди, дай ему слово сказать». «А что ему говорить? — отвечает она. — Все равно не скажет толком ничего».

— Где же он живет? — спросила Люба. — В общежитии?

— Комнату ему институт в Шувалове снял на двоих, — сказал Павел Игнатьевич.

— Толя хлопотал, — сообщила гордо Янина Максимовна. — И устраивал.

— Ну, и Виктор иногда навещает нас. По-родственному.

— Да?! — не поверила чему-то Люба.

— Стипендию большую получает — полста рублей, — похвасталась Янина Максимовна.

— Значит, неплохо учится?

— Все пятерки и четверки.

— Это в нем порода наша — Степинская, — заметил Павел Игнатьевич. — Способности к математике, к вычислениям.

— Зато бывало у Галины (Толиной) неладно с русским, — заоткровенничала Янина Максимовна, — вот спрашиваю: «Галя, у тебя двоечка есть? За что?» «Я, — тихо говорит она, — буквы пропускаю, бабушка». Надо же! Буквы в словах пропускала! И у Толи, ее отца, ведь тоже самое было, помните? Он — не в ладах с правописанием.

— Так зачем же тогда она поступила в педагогический? — резонно спросила Люба. — Оттого, что легче Толе было ее сюда сунуть?

— Ну, как ты, Люба, говоришь такое! — Янина Максимовна обиделась за сына — поджала губы. И все неловко помолчали. А потом она опять распустила перья — умилительно восхитилась:

— Да, так быстро растут дети, внуки наши — незаметно, — восхитилась, очевидно, тем, что росли без ее участия. — Только они редко у нас показываются, чтобы поглядеть на них, какие они. Вашу дочь мы сегодня не застали.

А сама не помнила и о днях рождения, забывала поздравить.

— Конечно, незаметно, когда вы их не видите совсем, — сказал Антон напрямик, убежденно. — Он как бы продолжал начатый разговор об обмене, исключая сегодняшний их вариант с его минусами и плюсами: — Вам надо б было прежде мертвой хваткой держаться за детей, жить вместе согласием, как у добрых людей, — все полегче было б теперь, в старости, а вы все под всякими предлогами сторонились их. Не дай бог переломиться, извините…

— Да, да, Антон, понимаем мы теперь промашку. — Она поджимала губы. — Спасибо вам за откровенность…

— Но вы-то внутренне готовы сейчас к обмену?

— Знаете, мы хотели бы… быть ближе к детям своим… сыну…

— А ведь у Толи семья со своими потребностями — их надо учитывать.

— Там одна невестка чего стоит, — сказала Люба. — У нее зуд в руках: все перекроить, перешить, перекрасить; она — не мастерица, однако, — просто любит вещи портить. Как и жизнь. Себе и людям. Уже пятнадцать лет пишет диссертацию.

— Надо признать: диссертация, по-моему, делает из человека какое-то чудовище, сколько я ни наблюдал, — подтвердил Павел Игнатьевич. — Он, человек, все теряет. Весь облик свой. А тут еще женщина-камень…

— Попробуем ужиться мирно, — сказала Янина Максимовна. — Но беда: после отдельной квартиры все комнаты в любой квартире кажутся нам малы.

— То-то и оно, Янина Максимовна!

— Мы, надо признать, уже вконец испорченные люди отдельной жизнью от детей, — весело сообщил тут тесть. — Добровольной жизнью. У нас образовался уже свой жизненный режим — его никуда не денешь, со счетов не скинешь. Нас, пожалуй, не переделаешь уже.

— А переделывать — здоровья у нас, детей, не хватит, — подхватил зять. — Свои детки — не сахар. Нужно бесконечно заниматься ими. Так что живите-доживайте уже спокойно. И так скажите себе: ничего вы не хотите.

— Нет, все-таки, Антон. — Янина Максимовна состроила удивленное лицо.

— Ой, верно! — засмеялся опять тесть от услышанной правды. — Мы — уже дубы мореные; пора нам на свалку, а все на что-то претендуем — на какую-то роль. Животные, скажу, более людей самодисциплинированны. Человек ведь что провозгласил чуть ли не с пеленок: «Я хочу!» Знаем, что это губит его; знаем прекрасно, но все позволяем ему, как только он родился и закричал. — Как всегда, он говорил очень верные слова. На свой счет и счет других. — К несчастью, только возраст и здоровье у нас не спрашивают разрешения, как им быть. Не мы первые, не мы последние…

Все помолчали несколько.

За стеной где-то разливалась по радио или с проигрывателя музыка. Веселый певец голосисто пел о звездах любви.

— Люба, — удивленно произнесла манерная Янина Максимовна, — где это так слышно гремит? У соседей?

— Нет, — ответила дочь. — Даже не внизу, а через этаж внизу, как у соседей. Вот такая слышимость. Это — та квартира, где муж был в заграничной командировке, жена — учительница, а сыночек — очень неуправляемый подросток. Он проигрыватель крутит.

— С ума сойти!

— Пока не сходим, мамочка. И наша Даша, бывает, включает и танцует под пластинки, но старается потише. Надо: занимается хореографией, ритмической гимнастикой. Все понятно.

— Да это ж невозможно жить, если б, скажем, поменяться нам с вами, чтобы вместе жить…

— Что, опять у вас проекты несбыточные? — сказал неприязненно Антон.

— Постой, Антон, — перебила его Люба. — А вы не гремите? Только вы не замечаете. В нашем дворе пенсионеры и детскую горку сломали — такие милейшие старушки, старички: сиднем сидят целые дни на скамеечках у парадных, судачат обо всем и всех… Видите ли, им стало очень шумно от детей. А первоклашкам и нечем заняться зимой во дворе — больше негде погулять, а ведь нужно после духотищи в тесных классах… А сами-то вы разве не встаете и не бродите по ночам и не варите компоты, не едите, не почитываете Чехова, не раскладываете пасьянс, а днем разве не спите по восемь часов кряду? Вон тебе, папочка, и не дозвониться: то не моги звонить, тревожить, то к телефону не подходишь, то ругаешься в трубку телефонную матерно — ни за что… Вы же тоже не сахар… Одичали, что ли?

— Правда, правда. — Павел Игнатьевич покрутил головой, сознаваясь.

— Ну, хватит тебе, — прервал монолог жены Антон, — я проводил уже беседу с Павлом Игнатьевичем на эту тему. Однако об обмене раньше надо было думать. Неотложно. Не кабы да вдруг. Мы ведь двадцать лет назад и позже предлагали вам, да вы отказались наотрез: хотели с семьей сына съехаться. А теперь нам, что же, по живому резать. У нас дочь подрастает. Мала квартира. И подали заявление на улучшение жилья. Ждем результата. Надо же решать вопрос главным образом.

— А им все равно, что ни говори, — опять вспыхнула Люба. И с отчаянием проговорила, поникши на стуле: — Папа, у Антона с сердцем плохо.

— Ай, полно тебе, пожалуйста, жалиться заранее, — запротестовал умоляюще Антон.

— Врачи предлагают госпитализацию, а он не хочет… — Она всплакнула. — Считает, вероятно, что без него остановится производство.

— Ну, если это очень серьезно, — надо лечиться, наверное, Антон, — поддержал дочь отец. — Я-то вас всегда считал…

— Скажите-ка! — по театральному всплеснула ручками Янина Максимовна.

— Я что еще боюсь… Если что… я же не смогу и кооператив свой оплатить… И дочь без всего останется.

— Да не причитай, Любаша… Я еще живой…

— О, Толе, брату, отдай тогда, Люба. — Янина Максимовна игранула глазами. Она отличалась, кроме проявления бесчувствия, еще тем, что поразительно умела говорить невпопад. Ей приличествовало вести себя так, как хочется.

— Что, мама, отдать? — насторожилась дочь.

— Да кооператив этот свой. Он возьмет, оплатит. Мечтает… — мать все еще пуще всего беспокоилась о благополучии сына, а больше ни о ком и ни о чем. Тотчас все сообразила, ухватила.

— Помолчи! — холодно осекла ее Люба. — Ты уже вторично это заявляешь.

— Неужели? Я не думала. — Игранула невинно глазами мать.

— А что ты думаешь? Способна ли думать?