И она сказала, что моряк-брат, служивший в Калининграде очень болен. Туда она едет сегодня. И Антон посочувствовал ей.

Виктория раньше, когда Антон впервые увидел ее, была неотразима внешне, как только-только распускавшийся бутон белокремового пиона и столь же своим весело-общительным характером, обликом, мягкой походкой; она, впрочем, чем-то походила на Оленьку, которую Антон все не мог забыть не то, что из-за ее недетского предательства, а из-за того, что она, он считал, бездарно попала в беду из-за своей девичьей доверчивости мужскому вандализму маститого кавалера, победителя. Виктория, однако, вела какой-то новый непонятный — интруистски-волонтерский образ жизни, симпатичный, понимаемый и одобряемый людьми.

Ее общительность и обаятельность, стремление поступать естественно, как ей хочется, понятное ему, и привлекло его к ней.

Она увлекалась французским языком, французской культурой, старалась поговорить с французскими моряками каждый раз, как прибывал в Ленинград теплоход; многих из них она знала персонально и даже переписывалась с ними, говорила, что ей это важно для практики. Ибо для некоторых из них город на Неве стал все равно что дом родной. О политике они не говорят. Как, впрочем, и польские моряки. Их волнуют песни, танцы. И она хочет способствовать сближению молодых, чтобы они лучше понимали нас, русских. То же самое мыслила и ее чернявая подружка по интернациональному клубу, тоже служила самоотверженно этой цели. И Антон еще подумал: вот ведь как бывает удивительно — молодые люди наощупь хотят делать то, что в интересах народа, их никто не просил об этом, а они вот делают так, в отличие от желающих лишь сблизиться с иностранцами и так отметиться для себя и окружающих.

Спустя некоторое время, однако, Виктория стала безынтересна для него, как человек: всегда слушала его невнимательно, была несобранна, жила как-то несерьезно. С одной стороны, проявляла интерес к встречам с ним и назначала для этого время, с другой стороны все делала для того, чтобы разладить ее. Так было не раз. Когда уверяла, что сегодня же позвонит ему, — и не звонила; потом объясняла это тем, что ее держит на привязи: то французские моряки, то Ваня, который только что приехал из Сибири с комсомольской стройки и собирается жениться на ней. Так что она ничего не знает.

Он увидел что-то искусственное в ней и перестал надеяться на успех для себя.

Они при этой короткой встрече договорились позднее встретиться накоротке и опять расстались. На стуже разговор был немыслим. И они оба спешили по своим делам.

Примечательно: подкупала всех открытость, непосредственность девушки. Виктория сразу, как появилась в издательстве, объяснила, что служит волонтером-переводчицей при интерклубе, встречает иностранных моряков и устраивает для них различные походы и экскурсии. И тут случилось как раз то, что с только что прибывшего в Ленинград теплохода некуда было повести английских матросов: ни на балет, ни в оперу она билеты не достала — все были раскуплены.

— Может, свести их в Никольский собор? — решала она вслух. — Там должно быть интересно им — там хороший церковный хор. Я как-то заглянула туда…

— Да, и внутри все расписано — прелесть, — сказала, краснея Галя Березова. Ее бабушка, все знали, была там служительницей.

— Ну, разумеется, экскурсия туда для зеленой иностранной молодежи будет в новинку — роскошь, — поддержал идею и сухопарый седовласый Никита Маркович Земсков, известный график и общественник, друг друзей Кашина и Махалова и их друзей, ничему уже не удивлявшийся, сидевший теперь, в обеденный час за шахматной доской, напротив легко улыбавшегося Кашина (ой, когда-то это было!). — Сводите их туда непременно. И торжественность церковного ритуала чего стоит. Еще бы! Соборная служба складывалась веками. И ее обрамление. Об этом думали лучшие умы. И лучшие зодчие в мире привлекались к созданиям церковных строений. Папы, всем известно, приглашали лучших художников для их росписей. Когда я был в Италии, то дворец Святого Петра произвел на меня прямо-таки неизгладимое впечатление; въявь оно было совсем иное, чем я имел о нем заранее мнение по картинкам. Когда входишь в его полукольцо, то какая-то божественная красота дворца прямо-таки обнимает тебя; ты пропал, ты подчиняешься ему, идешь в его объятия вперед. Это что-то непередаваемое. Как говорят, адреналин в крови…

XII

В парадной старого охристого дома облезлая дверь была распахнута. Код сломан. Внутри, на большой лестнице, темно, грязно, лужи, проблескивал лед; стены темно-зеленые, поверх их висли электропровода; потолок высокий, сводчатый держался на четырехугольных каменных столбах. А квартира, что на третьем этаже, где располагался офис, — недавно отремонтирована, обжита, в ней веяло теплом.

И только тут Антон, переступив порог, вдруг сообразил (вспомнив к ужасу своему), что он сегодня даже не побрился. И вовсе не потому, что он забыл о том, а потому что дома второй день не было ни горячей, ни холодной воды, так как в очередной раз прорвало изношенную трубу. Спецбригада в оранжевых спецовках с тракторами, грузовиками качала бурую жижу из люка на мостовую, а перед этим полдня возилась, разгребая месиво в поисках места, где рыть, откуда и куда откачивать воду. Стучали отбойные молотки.

Уютно-собранная, миниатюрная Ирина Викторовна, юрист-профессор Ленинградского Университета, в красной шерстяной кофточке, с чуть подкрашенным лицом, справилась у посетителя:

— Вы не замерзли, Антон Васильевич? Чаю не хотите?

И следом посетовала на наплыв стольких дел в новом году, на скачок финансовый. Так счет лишь за типографские расходы на книгу О.Генри «Дочь Фараона» (Кашин также иллюстрировал ее) составил семь миллионов рублей.

— Безусловно, наглый грабеж, — поддержал ее претензии Антон, как знающий производственник. Если учесть то, что Вы, как издатель, дали пленки на тексты и на рисунки. Цены взлетели на все, даже на деревянные реечки и багеты. Хаотично-неконтролируемо опять хлеб подорожал: пшеничный белый стоит двести восемьдесят рублей, хлеб ржаной черный — сто восемьдесят восемь рублей, плетенка — двести сорок рублей. Очереди жуткие. И все покупатели хотят, естественно, влезть без очереди, отовариться побыстрей. Все запуталось. В квартирах холодно. — Антон чуть было не завелся: — Странное время, странные люди. Странные идеи, объединения, повторы, оговоры, рекламы, поступки. Словно все, сговорясь друг с другом, состязаясь, перешли жить в другое измерение, где нет ни совести, ни нравственности. И в первую очередь мужи государственные, безответственные в отличие от народа, придумавшие для него новое смертельное испытание, обокравшие его.

Когда же Антон получил одобрение своего труда художника и нужно стало теперь лишь выполнить по эскизам и представить рабочие кальки-оригиналы (черно-белые) для запуска их в производство, — выполнить их в течение нескольких дней, и от доброго разговора с Ириной Викторовной, он, удовлетворенный (этот день вышел для него более, чем удачный), не преминул поинтересоваться у ней, как у юриста, о своем чудесном давнем знакомом, с кем неизбежно утратились их прежние встречи. Его знакомым был известный видный юрист-жилищник, профессор-острослов К., с кем прежде Антон бывало встречался в компаниях и нередко даже на стадионе, куда они ездили во время футбольных матчей на профессорской автомашине. Ирина Викторовна была женщиной любезной, общительной, открытой, доверчивой. Вообще университетский народ отличался особым ладом, стилем, настроем общения и отношений, какой бы пост здесь кто ни занимал: здесь каждый чувствовал свою равность, значимость.

— Скажите, Ирина Викторовна, Вы профессора К. знаете? — спросил Антон.

— Евгения Юрьевича? Кто ж его не знает… — сказала охотно Ирина Викторовна.

— Я давно не встречался с ним. Он известный консерватор. Хотя бы в стиле одежды. Каков он сейчас, интересно?

— Ну, не узнать. Кроссовки надел. По моде. Он женился по-тихому.