Новейшее российское жизненное устройство после переворота в верхах и смены руководства Антон воспринимал как одно очередное развлечение общества, театрализованное шоу, выходками, покупками, нарядами…

В этом было что-то не первосортное, картиночное, постановочное; что-то уже протухшее, взятое напрокат из старой России, из Европы.

Банки мухлевали с вкладами населения. Их накопления в сберкассах вдруг исчезли. Строители строили дома скверно и перепродавали жилье, обманывая очередников. Гремели всюду взрывы, обвалы; происходило неприкрытое насилие над людьми, но велись успокоительные заверения, молитвы, хотя враждовали даже религии — все хотели побольше захватить для себя религиозного пространства под именем лучшей веры в бога.

Поиграть в свою судьбу стало модным явлением, по получении свободы. Столько появилось вождей призрачных.

Политиканы старались держаться на плаву, быть востребованными: «а я еще когда говорил, предупреждал… а меня не послушались — и наказаны…» Они не производили ничего содержательного. Но как шустры, активны были. Ну, заклинатели, пророки. Из каких дремучих нор они вдруг вылезли, засветились?..

Вследствие начавшейся политической перестройки Антон почувствовал прежде всего разницу между тем, о чем писали классики — образы, характеры, поступки — они стали у простолюдин-героев иными, с чем он соприкоснулся. Это так разительно изменилось в жизни — эти людские характеры. Как же их теперь показывать, отображать? Какие-то нивелированные сглаженные стали, на одно лицо.

Мир вдруг смешался сумбурно, потек вольно и просторно — в соответствии со своими желаниями. И Люба вдруг увидела несправедливость своих истин. Так можно докатиться в своих вожделениях до черт знает чего — до полной анархии. Ведь такое уже бывало в истории недавней. Хорошо, что что-то жизнь еще держит на плаву в правильном положении, не накреняет сосуд сильно, чтобы не вылилось содержимое.

Чистые воспоминания как звуки этюдов Шопена, но они не раскрывали глубины и как бы прокатывались легко по поверхности, словно набегающие волны, слепя и играя.

Люди уже как-то стихийно, бесцельно двигались.

Океанские глубины не полнились и львиный рык не слышался, счастье у людей не плодилось, но лишь довольствовались добром джентльмены, леди, толстосумы; шумели конференции, пестрели ноутбуки, планшеты, экономические считалки. Торжествовала философия торгашей — их библия.

Вселенская круговерть бесконечна, неохватна. Она разновелика и противоречива. И так быстротечна текучесть наших дней. Не уследить за всем происходящим. И нет в том нужды. Проистекает все так, как надо, философски полагаем мы по инерции; нас ничто не лишит счастливого подарка судьбы — жизни беззаботной, предначертанной волей божьей, пуская она хаотична — слепа; она подобна лихорадочному мельканию кадров декораций, объективно то происходит или нет. Каждый житель подравнивает под ним — под общепринятое — свое поведение морально и интуитивно, наощупь от сердца. Как будто определенная заданность (как в муравьином хозяйстве) подгоняет нас всемерно, чтобы успеть куда-то по времени, по делам земным, чтобы зажить беззаботнее прежнего, невзирая на катастрофы и потери неисчислимые.

XV

Удачно заладилось так, что Кашины обычно отдыхали в Крыму, в Каче, где держались совестливые цены для вольно отдыхающих. Они гостили как-то и в Подмосковье, у Утехиных — Константина и Тани, младшей сестры Антона, на их обживаемой даче, где были очень живописные места в окружении лесных далей, озер, речки Вори и где часто бывал и потом Антон с этюдником и с упоением ходил по грибы со всеми.

Для него сущим подарком стало позднее приглашение в Костромскую деревню — край городка Красное-на-Волге, родину сотрудницы клуба «Лесной» Елены Чаловой, с мужем которой — Николаем он стал сдружаться. И сначала он даже охнул, узнав, что время в пути туда по железной дороге составляло семнадцать часов. Немыслимо! После-то той утомительной 36-ти часовой поездке в вагоне вместе с Любой и жалующейся на свою судьбу Ниной Федоровной из далекого Благовещенска — поездки, после которой он напрочь отказался ездить в поездах (и даже в командировки из Ленинграда в Москву) и почти не ездил по железным дорогам.

Конечно же, у него были свои странности и причуды, вернее, привычки. Вполне объяснимые.

«Это не по мне. Это не для меня», — каждый раз умозаключал Кашин, например, слыша и транслировавшийся по телевидению галдеж эрудитов, поднаторевших в специфике манипулирования обманов зрителей в чем-нибудь.

Вето для него самого было первым правилом.

— Нет-нет, извините, вы меня не уговаривайте! — сожалеючи воскликнул он в ответ на приглашение поехать за Волгу.

— Антон Васильевич, Вы эту ночь даже и не почувствуете нисколько, — уверяли его сотрудницы отдела клуба убежденно — весело, смеясь над его отказом.

— Да я зарекся путешествовать так еще пятьдесят лет назад, после того как мы ехали с Любой… постойте… сорок с лишним лет назад с Любой? Значит, мы с ней и юбилей нашей свадьбы можем проскочить незаметно…

Приглашавшие засмеялись.

— Значит, тогда ехали что-то тридцать шесть часов. В вагоне с одной болезненной женщиной, женой военного мужа. Там нам было муторно из-за жары, не работали вентиляторы. И тогда мы с женой еще лучше ладили между собой…

— Вам стоит лишь ночь в вагоне переспать — время незаметно пролетит, — уговаривали сотрудницы. — Что Вы любите? Прозу? Мемуары? Сейчас больше детективов развелось.

Короче, женщины были активны, настойчивы в уговорах, и он покорно сдался. Его всегда манили новые края и новые возможности испытать свои силы в творчестве. Изобразить всю первозданность природы, что он чувствовал каждый раз, когда появлялся на новом неисхоженном месте и находил вдруг что-то такое, что привлекало его как художника. Привлекало и знакомство с новыми для него людьми.

В то же время его устраивал по характеру и молодой деловитый хозяин дома, пригласивший его, уважавший его как тоже мастерового человека.

В купе вагона их, в числе едущей туда, в восточном направлении, из Петербурге, была еще молодая приятная пассажирка — технолог, как выяснил Антон, ткацкой фабрики. Она возвращалась с петербургской конференции, на которой обсуждался вопрос выпуска тканевой продукции. Она только сказала ему, что их фабрика ныне выпускает полотно из хлопка, так как посевы льна в Костромском крае сильно сократились.

И вправду, поездка в вагоне не была для Антона обременительной. Она с самого начала получалась ознакомительной в какой-то мере, что он любил.

Он совсем не понаслышке знал о ткацком производстве, не раз бывал на таких фабриках у себя в городе, что на Выборгской стороне, еще как проверяющий быт комсомолок-ткачих, представитель райкома комсомола, и был очень удивлен, даже поражен тем, как ткачихи выдерживают такой оглушающий перестук сотен станков; мало того, он впоследствии и оформлял, как художник, издание о другой ткацкой фабрике там же, находящейся недалеко от завода Карла Маркса, в цехах которого он частенько бывал, поскольку здесь практиковались ремесленники-комсомольцы. В этой фабрике он побывал в цехах, как экскурсант, вместе с любезной дамой, секретарем партбюро. Он не мог не спросить у нее, разве это по-хозяйски, что во дворе мокнут под дождем тюки хлопка? Но она заверила, что хлопок только что поступил — эта партия, а с помещениями у фабрики проблемно, но его вот-вот уберут под прикрытие. И между прочим к ним от потребителей жалоб пока не поступало.

Фабрика выпускала полотно и для шитья водолазных костюмов.

Фабричный коллектив был очень большой. Сменность ткачих небывалая. Администрация набирала иногородних и из провинции девчонок каждый раз, чтобы пополнить штат. Помногу. По сотне девчат.

Проблема с нехваткой чего-то в производстве Антону была знакома.

Что же касается льна, то Антон сызмальства хорошо знал голубые цветущие его поля, ходил часто рядом по дорожкам и слышал перезвон под ветерком их созревших бубенчиков. И боль в руках, когда убирал его с полей вручную, вязал в бабки, и когда позднее писал его в полях.