— Съездил в «Печатный», чтобы разобраться с одним завалом, — пояснил Кашин, — а наши редакторы-бары, нахомутав тут, все играют в свои растабары милые.

— Известно. Я тоже заехал в нашенскую типуху, — сообщил Махалов. — Иду в печатном и вижу: катанули откровенно грязненькую синюю краску вместо ярко-ярко-синей, какая приклеена на образце. Ну, спрашиваю у Николы, печатника: «Вы не ослепли, чай? Или ты, дружок, опять под мухой?» «Нет, — божится, — только такая краска и осталась в банке у нас…» А Ксения прекрасная еще и глазки выкатила с недоумением: «Но вы же срочно просили отпечатать…»

— Ну, они умеют начудить. Все переиначить…

— Слушай, тут-то Волин, сказочник, мне секрет открыл: оказалось, в Смольном уже побывал известный нам художник Т., жанрист, как претендент на директорское кресло. Вместо Овчаренко. Да промазал друг: он сразу попросил обеспечить его светлой квартирой. А на вопрос: как он будет директорствовать, если он некомпетентен в характере издательской работы, он самоуверенно ответил, что там же есть аппарат знающий… Мол, приду, все увижу и налажу… Это, видно, показалось верхоглядством. И Смольный-то потому оставил его, кудреватого, лишь на пост главного редактора. И лишь под напором Секретариата Союза Художников. А ведь нам теперь предстоит работать бок о бок с ним, незнайкой, — посетовал в заключение Махалов. — Не смотать ли нам удочки отсюда вовремя?

— Я тоже сегодня подумал о том же самом, — признался Кашин. — Хочется на вольные хлеба. Если руки у нас умеют что-то делать…

— И голова пока работает… Знаешь, ночью мне приснилась вдруг Черноморская Чушка — коса, где я в сорок четвертом воевал десантником… Эта Крымская коса тянется на тринадцать — пятнадцать километров. При мне был там случай исключительный: к стоявшей на приколе барже волной прибивало большую круглую рогатую противокорабельную немецкую мину. И когда матросы это увидели, враз взревели моторы на катерах, дернулись машинки с деревянного пирса — он опустел. Однако двое смельчаков — матрос и старшина, сбросив с себя верхнюю одежду, бросились в воду. А вода в ноябре в Черном море холодная. Жуть! И вот они, бултыхаясь в ней, руками отпихивали страшилищу от борта баржи, а та их прижимала к ней. Их ноги терлись о борт баржи. И они отталкивались. Хлопцы так сумели отчалить мину подальше в море. И потом ее расстреляли из противотанкового ружья. Вот что достойно восхищения. А мы-то по-мелочному тратим свои силы на какие-то удачи и еще при этом спорим и деремся.

— Да, согласен: мысли мои схожие, — сказал Кашин.

— Знаешь, и мне стало страшно, как приснилась эта Чушка… — добавил Махалов. — Страшно умереть, не сделав ничего толкового, как художник; ведь на пустое уходит жизнь, которую уберегли. И естественно, когда будешь умирать, ведь возникнет в голове вопрос к себе: что ж ты — зря прожил? Вот ругался с кем-то на работе или барахло делил с женой?

Справедливо было высказано это им.

Только Антон пока сдержанней, чем обычно, разговаривал с ним, рассорившись с ним в пятницу и находясь как бы в дружеском нерасположении к нему. Они, друзья, съехались на празднование новоселья к Пашке Кротову, тоже художнику-графику. К Кротовым приехали и друзья из Одессы. Махалов был прекрасным рассказчиком своих южных военных приключений, и здесь в застолье он, подвыпивший, настолько увлекся рассказом их, что буквально влюбил в себя семнадцатилетнюю одесситку Олесю, дочь гостей, поразив ее воображение своей бесшабашностью, удалью, что очень расходилось с восприятием обыкновенной жизни: то было много ярче, интересней существующей, реальной жизни, как расхождение порой отображение художником на полотне того, что он видит в натуре, с самой натурой, которую он порой, если не всегда, исправляет как ему удобней и целесообразней, исходя и из качества материала, который он использует.

В сущности Костя Махалов не был столь удачлив, смел и решителен, хотя перед начальством никогда не пасовал, не заискивал нисколько. Влюблялся по взаимности и в меру, с непреклонно-требовательной женой Ингой, работавшей адвокатом, не ладил, но и не разводился, был неплохим отцом способного сына. И оставался теперь верным тайной любви к сотруднице Ирине, обиженной судьбой и бывшим мужем — скандалистом, к той особенной, понимавшей хорошо книги и картины, и людей, Ирине, к которой они оба — Костя и Антон — относились, можно сказать, особенно — очень поэтично. Она выделялась среди женщин каким-то проникновенным пониманием — восприятием вещей, в том числе и их творчества.

Антон застал Костю и одесситку Олесю на балконе нового дома уже целующимися. Чему видевшие это парни-одесситы немало удивлялись, беспомощные:

— Надо ж, как он, отец, ловко покорил бедняжку. — И явно завидовали его такому ковбойству.

Антон ясно видел: Костя перебрал вина, в ударе и подставил девчонку, не осознавая тут ничего. У него же точно отказали тормоза в сознании, и следовало дать ему хорошую взбучку, чтобы привести его в надлежащие чувства, усмирить его бесшабашность и расхлябанность — именно их, сейчас полностью ведомых им. И Антон, жалеючи юную девчонку, почти насильно выволок Костю с балкона и тут же вывел его на улицу, поймал такси и довез его до дома через весь город, ругая его во все время езды. Его, своего старшего друга, способного на предательство по отношению к Ирине! И говорил — грозил ему, что он еще поговорит с ним всерьез, когда тот проспится и очухается.

Антон почему-то считал вправе это сделать.

Но теперь при встрече друзей спустя два дня у них не было ни разговора, ни никакой реакции Кости на происшедшее, будто не касалось его или было в обычном порядке вещей.

— Приплыла ко мне одна дама, принесшая эстампы, — сообщил Махалов с какой-то виноватостью. — Такая желтая, как початок кукурузный, без глаз и талии. Говорю ей, что приняты два Ваших эстампа из четырех. Будем печатать. Она сделала тупые акварели на сюжет Золушки и «Конька-Горбунка». Говорю ей: художественный совет берет эту и эту. «А что же этот — не подошел?» — спрашивает она свысока. Сказал ей как можно мягче, натуральнее: «А тут есть совпадение в художественном воплощении — книжка о Золушке уже выходила в свет, и там лошади, что бегут цугом, отрезаны». «Какое еще совпадение?!» — возмущается она. — «Ну, если хотите, придите в следующий раз — я покажу Вам». И ведь она припыхтела снова ко мне. Открыл я страницу и показываю ей иллюстрацию такую же другого художника. Она неподдельно: «Знаете, я впервые эту книжку вижу…» — «Да, и поэтому не будем повторяться, чтобы потом не было неприятностей». «Какие ж неприятности? — удивляется она. — Ну, это у вас, художников, нельзя, а у нас, архитекторов, проще — все можно». «Ну, да — вставил я тотчас же шпильку, — у вас могут быть блоки в строительстве — и потому получается все одинаковые дома». Делает акварели из рук вон плохо, но ее проталкивает знакомый редактор — и дело идет.

— Слушай, ведь вечером показ встречи наших с нашими из Израиля, — сказал миролюбиво, улыбаясь, как бы налаживая прежний контакт, Костя Махалов.

— Ой! Хорошо, что напомнил… — Антон всполошился. — Телик наш благополучно сгас… Нужно вызвать мастера. Сейчас позвоню… Но ведь из-за этого дома просидишь полдня в его ожидании. Беда!

— Лучше Грише Птушкину позвонить, — оживился Костя. — У него же, выпускника Штиглицы, в друзьях — куча мастеров отличнейших… Будет-то сподручней… Его же друзья-молодцы! — «Янтарную комнату» в городе Пушкина заново воссоздают по крупицам. Вот ювелирная работа! После-то «культурного» нашествия сынков немецких… Знаешь, я бы не смог… Ужасно!..

— Да, я виделся с ними тоже, — сказал Антон торопливо. — Соглашусь с тобой. Попробую…

И стало им, участникам войны, по прежнему быть понятными друг другу в реальностях дня нынешнего.

Они разговаривали, присев на диван, стоявший в коридоре.

И шел затем редакционный совет, на котором обсуждались перспективные заявки с предложениями предстоящих изданий. Их зачитывала литредактор. Предлагались рукописи с рассказом о художниках области, о художнике Мооре, о скульптуре, о кружевах, эскизы открыток под палешан.