Она была некрасива, с широкими бедрами, с беззубым уже ртом, с красными, дергающимися руками. Словом, никак не королева, нет. Но, несмотря на то, что она столь решительно просила оставить ее в покое, он ни за что не отстал от нее — встав, двинулся ей навстречу обратным путем, то есть вокруг стола. Тогда она снова шмыгнула на облюбованное место; загородилась стулом, положила свои вещи на него:

— Да оставьте ж, наконец, меня! Что вы пристаете всегда ко мне?!

Но поспел-таки и преследовать тоже. Перегнувшись теперь через стол, но что-то сказал ей в ответ — что-то, видать, негожее, отчего сидящая рядом девушка густо покраснела и еще сильней-сосредоточенней уткнулась в свою книжку, словно ничего не слышала и не видела. Тут же позванный сотрапезником, он не замедлил вернуться обратно и, послушно-картинно сев подле, негодуя и жестикулируя на негодную старуху, стал что-то рассказывать ему, а тот, большеголовый и вроде б умноглазый такой, склонившись к нему близко и изредка прощупывая ее взглядом, с величайшим интересом слушал его. Слушал, не мигая почти.

Как будто они оба со старухой этой только что разыграли знакомую для всех, старую-престарую оперетту или, совсем забываясь от лет своих, по инерции продолжали друг с другом какую-то прежнюю недостойную игру всякий раз, как неожиданно встречались где-нибудь здесь, в небольшом курортном городке, где старожили друг друга, особенно в мертвый сезон.

Увиденное опечалило Антона. Ему подумалось: «Да, негоже нам превращаться в истых ненавистников близких».

В здешнем же ночном профилактории мало-мальски начальствующие деятели искусства, расслабляясь и забавляясь, уже осознанно разыгрывали непристойные мини-спектакли, услаждая тем самих себя. Чем «доставали» и других.

Ввечеру в небольшом зале отдыха, работал телевизор, демонстрировался фильм о трудных детях. И тут-то опять вошел сюда, покачиваясь, блуждавший неприкаянно всклокоченный пятидесятилетний Ильичев, поэт и, главное, главный редактор краевого издательства, словом, хозяйчик. Он был в неизменном синем пластиковым спортивным костюме и в матерчатых тапочках, которые он при очередном буянстве, как и в прошлом году, напоказ выбрасывал из окна. Этот человек в окружении подчиненных женщин-редакторов, корректоров и техредов — вел себя как подгулявший купчик. Ничего интеллигентного в нем не просматривалось. Это, видно, ему очень нравилось; он постоянно как бы бредил, неся всякую чепуху. Но вот был ли это настоящий бред у него или своеобразная игра-забава, определить было трудно. Потому как он пронзительно-пристально словно приглядывался к тому, как окружающие реагировали на его выходки. Ведь он и на службе, бывало, куражился подобным образом, заговариваясь: «Ой, сердце болит!.. Дайте валидол…»

Он с ходу, плюхнувшись в кресло, комментировал фильм:

— Вот и у меня детки такие! — Чем вызвал смех у сидящих зрительниц. — Ох, как бы поудобней устроиться! — И положил ноги на впереди стоящий стул. И попросил медсестру Таню: — Доктор, дайте мне колбасы.

— Доктор, уложите меня спать, — продолжал он. — Ну, уложите же меня спать. Разденьте меня, пожалуйста.

Потом читал стихи о любви Лермонтова, Щипачева. Потом трижды вскакивал со стула и хватал за полы халата медсестру Таню, говоря:

— Вот если б я твоим мужем был!

Она же трижды вставала со своего места и строго, как избалованному ребенку, говорила ему:

— Оставьте меня в покое! Перестаньте! Сядьте!

Тогда он подсаживался к машинистке Марьиной, говорящей громко, и обнимал ее, говоря какие-то гадости. Потом толкнул спящего на стуле в сидящем положении Володина, с кем выпивал только что:

— Володин, пойдем!

Потом трижды уходил из зала и трижды снова появлялся в нем. На устах его были:

— Женщина, которая укусила его за палец.

Или:

— Откусила ему палец. Баба. Поганая девка.

За обедом Р. призналась, что ей страшно и что она не знает, что делать и как отвязаться от его приставаний. Что если и на работе эта игра будет продолжаться. Она думала, что он отстанет, когда предложил прогулку, или она удерет, когда его, пьяного, внимание переключится на что-то другое. А то ведь не дают проходу женщинам. Но он ей вдруг сказал, что он, что же, так и не получил ничего?

Она сказала:

— А эти белые березы? А это чистое вечернее небо? А эта луна крупная, круглая? — И вижу по его пронзительным глазам, что он все играет. А когда повернулась назад, сказал, что в эту сторону сейчас пойдем по малой нужде.

Я сочла это оскорблением для себя и ответила:

— Ну, если так, то лучше бы сказали, что пойдем по ветру.

— А в эту сторону — по большой нужде, — досказал он.

Оказывается, в эту сторону пойти — это выпить в шайбе — круглом распивочном магазинчике, а пойти в другую сторону — взять пол-литра.

— А он и не пьяный, когда был помоложе, проходу им не давал — каждую норовил остановить и облапать.

Медсестра Таня с состраданием спросила, когда его из столовой под руки вывели в туалет: «Что с ним? Больной?»

— Да, заболел, заболел, — отвечали ей.

— А что?

— Вот тут болит. — Показывал подвыпивший на сердце, а по хитросмеющимся глазам его и других товарищей она видела, что что-то не то, и глядела на них с подозрением.

— Но вы хоть зайдите, приглядите за ним, — попросила она, поскольку была дежурной.

— Посмотрим, посмотрим, — серьезно говорил красавец Володин, загоняя шар точно в лузу.

Спустя минут десять она снова подошла к играющим и умоляла посмотреть за больным.

Пошли и вдвоем повели его наверх в комнату. Почти ирреальный быт.

XVII

Все-таки столь причудливо сплетение чьих-то людских судеб. Круговорот!

— Нет, а мне ездить по утрам в автобусе — в удовольствие, — бодрился стоявший в его салоне здоровяк на вид; — так, глядишь, знакомых встретишь и наговоришься.

Когда же новый поток пассажиров втиснулся в салон, уплотняясь, и Антон Кашин, невольно чертыхнувшись в душе, оглянулся на того, кто сзади крепко напирал на него широкой грудью, то узнал в нем Осиновского, главного, считай, художника их издательства. Узнал, однако, с неудовольствием.

— Вы?! — больше удивлен был Осиновский их нежеланной встречей. Он уже даже не здоровался с Кашиным, тупо не отвечал на его приветствия, уязвленный, вероятно, его независимым поведением.

— Да, как видите. В целости… Здравствуйте! — Кашин привычно опять поздоровался с ним. — Я могу и еще продвинуться, если мешаю вам…

— Да уж стойте на месте, коли стоите! Не егозите… — С готовым раздражением проговорил Осиновский. С раздражением. И вкладывая в свои слова какой-то тайный смысл. И опять же не ответил на его приветствие, продолжая играть в непонятный каприз или в какую-то комедию.

Что было уже чересчур. Ненормально.

Да, странное чувство неприятия, а не то, что неопытного новичка при сем, испытывал Кашин при встречах с такими себялюбцами, трафаретно ведущими себя в обществе; ему было просто не о чем разговаривать с ними — не находилось общих тем для этого или он попросту не умел того — поддержать какое-то несущественное говорение. Эти люди мнили себя хоть куда зрелыми эстетами, знатоками авангарда во всем; они, как правило, любили острые (вроде бы) эстетствующие в своем кругу разговоры или желание передернуть по-смешному чьи-нибудь слова, или рассказать со смаком свежий анекдотец, или посмеяться над каким-нибудь общим знакомым, или даже посплетничать о ком-нибудь, — они были людьми особого сорта, и этим они жили, дорожили морально, щеголяя, напоказ.

Самовозвышение Романа Осиновского началось с того, что иные книги и альбомы, которые он художественно оформлял, печатались по договорам в иностранных типографиях, отлично оснащенных полиграфически и, значит, воспроизводящих все публикации в художественных изданиях полней, ракурсней, роскошней. За счет чего заметно улучшилось качество выпускаемых книг. И такой неслучайный успех вскружил голову не только Осиновскому, но и другим удачливым редакторам его отдела: они в собственных глазах казались себе незаменимыми мастерами. И уж оригинальничали в своей работе, как хотели, — то не возбранялось. Отнюдь!