— Но если даже и на двух, то убыстрения не стоит ждать? — уточнил Кашин.

— Безусловно. Все равно растянется.

— Теперь проясните, Ангелина Ивановна. Кто-то из вас говорил нам о недостаточном для вас тираже — 10 000 экземпляров. Директор наш решил сделать два завода — на двух разных бумагах. Вторая — Корюковская. Можно печатать единым тиражом, но на разных бумагах, а можно двумя заводами — на двух сортах бумаги. Как лучше для типографии? Какой выгоден вам тираж?

Ангелина Ивановна позвонила, спросила у технолога:

— Соня, как лучше?

Ни тот, ни другой варианты не годились по Сониным представлениям. Да и Ангелина Ивановна несколько раз повторяла, что если будут у издательства лимиты на печать. А их было издательству здесь выделено комитетом (Москвой) на 2 миллиона краскооттисков, т. е. как раз на тираж альбома в 10 000 экземпляров.

— А может, мы найдем еще бумаги такой, — предложил Кашин, — и сделаем тираж 15 000 экземпляров? Нужно дополнительно всего 8 тонн, не ах какое количество. В два-три дня его получим.

Ангелина Ивановна опять позвонила Соне, и та с этим вариантом согласилась. Причем Ангелина Ивановна сказала, что при этом условии ей будет легче уговорить, кого нужно, пустить тираж на двух станках. Она как-то подобрела сразу.

— Так кто же возбуждал вопрос о повышении тиража альбома? — С интересом спросил Кашин. — Может, ваш новый завпроизводством?

Ангелина Ивановна так выразительно махнула рукой и нахмурилась, что этим выражала все: недовольство его некомпетентностью во многих производственных вопросах, в чем они уже разобрались, и некоммуникабельностью в их коллективе. Кашин хорошо понял ее.

После этого он взял листок бумаги и ручкой Ангелины Ивановны нарисовал на нем схему двухколонного набора и пометил место, где должен быть дополнительный текст, и сказал, что вот нужно сделать такие исправления еще в пяти первых листах — не сорвет ли это сроки правки?

Ангелина Ивановна, глядя на лежавшую на столе перед ней производственную карту, сказала, что у нее уже готовы к печати — ей переданы — 20 листов и ей хватит по печати на полтора месяца, так что это можно исправить. Но этот вопрос нужно согласовать с Кирой Арсентьевной.

— Она где находится? — Антон представил себе ту грозную технолога, что в первый раз обрушилась в телефонном разговоре на издательство за правку, превышавшую по инструкции норму, и внутренне поджался.

— А вот за стенкой сидит.

В этот момент в производственный отдел вошла еще молодая работница в спецовке, поинтересовалась у Кашина, нашли ли дополнительные шкальные оттиски трех иллюстраций, посланных издательству.

— Когда послали? — спросил Кашин удивленно.

— Двадцатого числа. — Сказала она уверенно.

— Что — этого месяца?

— Да, ноября.

— Впервые слышу. Никто мне об этом не говорил. Но я проверю.

— Проверьте, пожалуйста, а то никто не знает, кто взял. А накладная есть в столе заказов.

Ангелина Ивановна спросила у молчаливо работавшей за столом, что стоял напротив, сотрудницы, выправлен ли текст пяти первых листов альбома. Та сказала, что заборка сделана.

— Значит, еще не делали оттисков? — уточнила Ангелина Ивановна.

— Нет, а что? — спросила сотрудница.

— Да вот издательство хочет еще правку в них сделать.

— Значит, четвертую? — посуровела сотрудница. — Пусть пишут письмо. Получат третью корректуру и сделают.

— А если прислать сюда редактора и корректора, приостановить дальнейшую работу над ними и сразу все сделать, чтобы не осложнять? — предложил Кашин.

— Все равно письмо. Давайте, присылайте. Я приостановлю. Когда пришлете?

— Да завтра же!

У Кашина от сердца отлегло: все разрешилось проще, чем он думал!

Удовлетворенный, он еще попросил Ангелину Ивановну дать ему любой неразрезанный бракованный лист с открытками, которые печатались для «Авроры» — издательства как пособие для расчетов редакторов и техредов, готовивших тоже открытки видовые. Дело в том, что об этом его попросили те и в «Лениздате»: они не знали сколько штук открыток поместится на печатном листе, так как не мыслили технологически, проявляли в этом некомпетентность. Он их убеждал, что одинарных открыток поместится на печатном листе 32 штуки, а двойных 16 штук. И теперь наглядней было бы для всех показать такой лист. В иных же несамостоятельных типографиях помещали на полулисте лишь шесть открыток и рядом ставили свой так называемы ширпотреб, и в том никого не удавалось уличать.

Ангелина Ивановна пошла в цех за пробным оттиском с открытками. А Кашин тем временем зашел в стол заказов. Спросил:

— Нельзя ли посмотреть накладную, кто в ней расписался, чтобы установить, кто же именно? А то художественный редактор заболел, его нет на работе. А он ведь тоже приезжал сюда, к Вам, — и мог тоже забрать, а мы не знаем этого.

Обе работницы здесь встретили Кашина в штыки, выговаривали: да, у вас столько народа сюда ездит — конечно, трудно выяснить, кто взял эти шкальные оттиски. Но не растворились же они сами по себе! Нашли накладную. Никто не расписался в ней.

— Может, по ошибке в другое издательство заслали? — засомневалась уже работница та, что была постарше. И стала проглядывать конверты, помещенные в шкафу.

— Вчера Миша был, — сказала молодая работница. — Я при нем искала — ничего не нашла.

— А это что? — старшая работница вытащила с полки серый конверт. — Написано: «Художник РСФСР». Заглянула внутрь с недоверием. — Да, это самое. И копия накладной тут. Вот видите! Этот тесный шкаф — ничего тут не разберешь, — ворчала она, сконфуженная.

И Кашин уже успокаивал расстроенных женщин:

— Не переживайте. Ведь нашлось. — И к случаю рассказал байку: — В одной типографии месяца три, наверное, не могли найти наши оригиналы, и при встрече с завпроизводством я ему сказал наугад: «Да посмотрите на своем подоконнике — у Вас там какие-то пакеты навалены». И точно: на следующий день он мне позвонил радостный: нашел оригиналы именно на подоконнике.

А потом ехал в трамвае и думал: «А нужно ли мне участвовать в таких раскопках и не поступить ли так, как бывший типографский директор (и Ангелина Ивановна говорит, что он теперь бегает бодрый и веселый) и не заняться ли только художеством? Тем более нашему директору тоже уже ничего не нужно. Никакие стимулы. Смотрит на тебя даже косо, если не враждебно оттого, что ты рыскаешь как пес сторожевой, не спишь на ходу».

XIX

По приезде на Охту — в свое издательство — Антон Кашин увидел на столе Нилиной, дамы в темном, лощеной, независимой, еще два листа дополнительного текста, предназначенного на сверку к альбому «Дейнека», — увидел их и чуть ли не вскричал, возмущенный:

— Позвольте, Нелли Ильинична, что такое?! Вы накануне клялись и божились мне, что всю корректуру сдали Веселову… Ошиблись?

Однако она со святостью в глазах объясняла — втолковывала ему, нисколько не смущаясь, что официально это значится за Веселовым, как редактором, и что она здесь не при чем; а то, что это на столе у нее лежит, она знать ничего не хочет — она не является редактором, хотя она и просила у Веселова дать ей эти листы для автора, чтобы ему внести правку. Хотела лишь помочь…

— Ну, ведь несерьезны, Нелли Ильинична, Ваши объяснения! Тихий лепет. Наш альбом о спасении кричит.

— А что Вы обвиняете меня? — возвысила голос Нилина. — За что? Автор виноват, может быть, на пятьдесят процентов. А где главный редактор был? Сырой материал подготовил…

— Что ж, отпасовать вы все мастера великие — сказал Кашин.

— Ну, ладно вам, не спорьте, — говорил, будто сторонний наблюдатель, появившийся на глазах директор Овчаренко. — Придет корректура — и тогда посмотрим. Через полчаса у нас совет редакционный. Вы не расходитесь.

— Не могу! — Вышагнул в коридор Антон Кашин. — Трясет… Мерзость! Эти невинные ужимки, выкрутасы дамские…

— Их, всех поклонниц и поклонников, Осиновский развратил, — заметил Костя Махалов, завотделом изопродукции, заставший эту перепалку, и зыркнул по обыкновению туда-сюда зеленоватыми глазами. — Плюнь! Они эстетствуют на свой манер. Не прошибешь.