— Но Вы помогите мне, — попросил он.

— А в чем? Мы все, что могли, сделали, — был уверен отец.

— Не могу же я войти в жилище Вадима. Это — противозаконно.

— И надо действовать решительно. Буквально увезти ее насильно.

Максим засмеялся:

— Ну, у нас не те времена умыкания невест. Пусть она придет в себя. Но ее-то состояние каково? Я больше всего переживаю за то, как она восприняла смерть своего ребенка.

— Как всегда. Когда я отругал их, — заплакала, только и всего.

— Все же, Арсений Борисович, надо им помочь в похоронах.

— Я повторяю вновь: я ни на сколечко не помогу. Мать тоже больна. Позволить гробить ее не могу.

— Максим, голубчик, сделайте добро. Поезжайте туда, — взмолилась теща.

— Вера Матвеевна, пока не смею. Позвоните, как завтра. Может, что узнаете.

По понедельникам у Максима бывали вечерние лекции в полиграфическом институте для студентов. Он предварительно позвонил Кириллу, брату Насти, договорился с таксистом о том, чтобы тот подогнал машину к станции метро в нужные минуты. Тогда они сядут в такси и поедут к Насте. Кирилл мог быть свободен только до 8 часов вечера: он, доцент, читал лекции студентам в электромеханическом институте. Но он дал студентам практическое занятие, разъяснил им, в чем оно заключалось, и тут же отпустил их. Освободился сам. И они подъехали к зданию, в котором проживала Настя.

Прошло минут 15–20. Наконец в окне четвертого этажа показался силуэт Кирилла. Он отрицательно помотал головой.

Максим тут же сорвался с места. Взлетел на четвертый этаж. Открыл дверь ему Вадим. В комнате, когда Максим вошел, все сидели молча, напряженно. Вещи были разбросаны.

Максим подошел к Насте, ласково потрепал ее, гладя, по затылку, по волосам, немытым, заколотым заколками, проговорил что-то ласково. Затем сказал:

— Я жду тебя.

Она молчала.

— Я знаю: сейчас тебе нужен покой, забота. И я могу все это сделать лучше других, ты это знаешь. Вы знаете, я не мешал вам, не вмешивался в вашу жизнь, но теперь я хочу вмешаться, и я прошу не мешать мне, тем более, что чувствую: здесь ты не найдешь покоя и заботы, при таком отношении его родителей и самого Вадима.

— Родители тут не при чем, — сказала она раздраженно. — Вон сегодня мои отличились…

— Ты мне одно скажи, при Вадиме какие у тебя планы на дальнейшее? Мы ведь, кажется, уже договорились с тобой.

— Как будто нельзя в другое время…

Она подняла голову. Лицо ее покрылось красными пятнами.

— Когда?

— Я позвоню.

— Согласен, если не можешь решить сейчас. — Он почувствовал, что серьезного разговора у них с Вадимом так и не было.

XI

Невероятный детектив приключился у них с выкупом столь дефицитного гробика для новорожденной.

«Вот она опять льет слезы, суетится. Как же вытащить ее из этого ненормального любовного чада?» — думал Максим, стоя у гроба.

Он смотрел на лицо умершей девочки — и не мог отвести взгляд от него: настолько она казалась ему живой, живей всех присутствующих сейчас подле нее. Была какая-то очевидная несовместимость того, что была она и что были все стоявшие здесь и несовместимость со всем тем, что происходило вокруг. И ему уже не жалко было никого, кроме нее. Какое-то не по-детски значительное выражение светилось в ее лице — может быть, чуть-чуть укоризненное или это он так чувствовал, потому что считал, что ее можно было спасти, если бы действовать сразу, прилежней. Да этого бы даже и не было, не было совсем, если бы отец не формазонил, заботился. Умерла она даже без имени. Все это даже жгло его внутри. Немыслимо. Каково же должно быть Насте, матери? Но она запуталась вконец. Никто не подал ей руку. Правда, говорили, что мать предостерегала сына, увещевала: «Вадим, ты что же, хочешь разбить хорошую семью? Ты бы подумал об этом?» То-то она тут поглядывала в сторону Максима как-то изучающее.

Ему досталось ехать в автомашине вместе с родителями Вадима, и он пригласил еще Надю, подружку Насти, и всю дорогу вел с ней разговор, продолжая недоговоренное прежде.

На кладбище он подошел к Вадиму и помог ему взять гробик и понес его вместе с ним вслед за гробовщиками, шедшими впереди них с заступами через плечо. Один из них хромал, был в коротких штанах, и из-под штанин были видны не то портянки, не то кальсоны на ногах.

Затем гробик у Максим перенял Кирилл. Кто-то из прохожих вслух проговорил:

— Вон привезли хоронить ребеночка.

Бросились в глаза здесь по дороге подмороженные лужи.

Шляпу и портфель Максима несла Надя.

Над могилкой, в которую на веревках стали опускать гробик, Настя судорожно рванулась вперед, уцепилась за Максимов рукав:

— Я хочу посмотреть.

Через минуты две все было кончено.

Потом пошли обратно.

Надя вполголоса говорила Максиму:

— Ужасная смерть: но зачем ей дочка? Когда он у нее как ребенок, — показывала она глазами на Настю, шедшую под руку с Вадимом и рядом с его крупной мамой с толстыми опухшими ногами. Где-то плелся в длинном пальто его нелюдимый отец.

— К сожалению, Настя импульсивна: когда тонет, тогда кричит: «На помощь! Спасите!» А когда подплывешь к ней и протягиваешь руку, — она отбивает ее и кричит: «Не мешай мне. Я сама поплыву». — Определил Максим.

— Да, пожалуй, верно, — сказала Надя. — Я так желаю, чтобы ты был счастлив!

— Надя, я ведь потому и согласился взять ее обратно с девочкой, потому что не был бы счастлив, если бы узнал, что где-то мучается их двое.

— Ты не понял меня. — Покачала она головой.

— Может быть.

— Только, желая добра, не сделай зла, — сказала она.

Антон был сильно удивлен услышанным:

— Слушай, Максим, нечто похожее приключилось прошлым годом и у меня с Любой. Я поражен типичностью случаев.

— Но не скажи, друг мой. Есть разница в итоге. Твоя-то беглянка вернулась-таки к тебе. Вы сосуществуете рядом. А моя-то Настя — нет. Отстранилась от меня по-английски. Знать, гонор ее обуял. Или я, бестолочь, не преуспел тут в уговоре. Сдулся, как товар. Необразцовый. Вот… — ответил Максим.

XII

Клены стояли сказочно желто-оранжевые — до боли в глазах; по небу расходился не то туман, не то облачная пелена — что-то полупросветное; иногда пробрызгивал косой дождик: проблескивали его струйки под солнцем; в низинах темнели следы от ног, под ними хлюпала жидкая грязь.

Усиливался ветер — и Антону стало холодно писать этюд на открытом месте. Здесь, на Черной речке, за Зеленогорском.

А еще мешали — сбивали с рабочего настроя, ритма, — любопытствующие прохожие.

— Вот сынок, учись так рисовать, — сказал дошкольнику мужчина в железнодорожной шинели и фуражке. Он с ним и, видно, его жена остановились за спиной Антона.

— Что: это береза? — спросил мальчик.

— Вот иди сюда! Отсюда нужно смотреть, — подсказал мужчина.

Они постояли некоторое время, разговаривая.

Потом шел сюда человек в сером плаще и пел: он был навеселе. Завидев Антона у этюдника, замолчал. И, зайдя сзади, восхитился:

— Да, вижу! Здорово!

Прошли мимо две женщины — пожилые, в каких-то колпаках, в длинных, почти до пят, пальто. Заинтересованно подсказали:

— Вон с той стороны хорошо рисовать.

— Вон оттуда. Там вид изумительный.

— Спасибо! — ответил Антон. — Там ветер фугует. Просифонит насквозь. И тут достается. Всюду пейзаж прекрасный — писать его — не переписать.

Но двое мужчин и женщина проходили рядом, даже не взглянув на художника: были заняты серьезным разговором между собой.

— Итак, что же с нами происходит? Никак не умнеем…

— Увы, все обычное! Мы кусаемся, и нас порой кусают паразиты.

— Но ведь это ж оправдательный для нас, для нашей жизни приговор: делай все, что тебе не заблагорассудится, милый человек! Пожалуйста!

— Нет, каково ты философствуешь! Человек, как всякое животное, живет по тем же биологическим законам. Его психику не переделаешь и страсти не уймешь. Отсюда — все наши поступки…