Арсений Борисович свесил ноги с тахты, сел. Заговорил:

— По-моему, Вадим очень похож по характеру на Настин. Это видно. Ведь люди такого типа с очень большим апломбом. Вы послушайте, как они авторитетно рассуждают обо всем, хотя не все знают хорошо, обстоятельно. И этим своим рассуждением вначале могут произвести должное впечатление. Они живут своими наивными представлениями о том, как надо жить; а если у них не получается соответствия тому, — они мечутся, мучаются и мучают близких. Ей еще год исполнился — накажешь ее, но и тут же отступишься от своего наказания, потому что она все-таки добьется своего. И в кого она такая? Да это все-таки ваша, Вера, Злобинская порода. Ее не переформируешь уже ничем. Ей тысячи и тысячи лет. Полыхают страсти. И мы бултыхаемся очумело.

— Да, знаете, Максим, — вставила Вера Матвеевна, — она своими метаниями уже измучила нас всех.

— Я вот почему заметил, что у Вадима ее характер, — сказал тесть. — В тот день, когда он приехал к нам на дачу, он сказал как-то очень просто, что сдал ее в больницу. Это получилось смешно. Я разложил пасьянс, чтобы узнать, кто же у нее будет — мальчик или девочка. Он остановился сбоку стола и стал следить за картой — очень впечатлительно, как я заметил. Но карта у меня, как нарочно, не шла. Непонятно было, кто же будет. И это на него, видно, сильно подействовало. Тут же Вера раскинула карты — и тоже ничего не вышло. И это столь подействовало на него, что он, не сказав ни слова, уехал в Ленинград. Своенравный, упрямый, капризный.

— Я согласен: в нем кровь итальянская, — заключил Арсений Борисович. — Он, видите ли, километр бежал, чтобы догнать подонка, пырнувшего его ножом, — с порезанным животом; это он может через силу, а догадаться приехать к Насте и поздравить ее с дочкой — это он не может, ему не по силам, видите ли!

— Вот лежит он, — добавила Вера Матвеевна. — Девочка в кроватке возится, кричит. Он не встанет, не подойдет к ней.

— Ну, Вера, и я-то не больно подходил к детям, когда они кричали, и ты кричала на меня. — Красков улыбнулся. — Дело не в этом, к сожалению. У них что-то не получается. А что — не пойму. А Вы-то, Максим, как думаете, что же делать с Настей? — заговорил он как-то откровенно с ним, и его поразила теперь и его серьезное отношение к жизни дочери, отчего он даже опешил. — Во всем можно разобраться, что к чему. Пожалуйста. Любой политический вопрос. Любой хозяйственный. А тут — такая сложность, что ума не приложу. Вон Бальзака стараюсь читать, да и там ничего похожего не нахожу. Нынче люди совсем иными взглядами и мерками живут. Ничего не придумаешь тут. Все-таки как тут поступить?

Он будто не желал уже выпустить зятя без определенного ответа, хотя зять уже встал и собрался уйти. И, вот подумав, тоже ответил начистоту:

— Хорошо, она плачет сейчас по Свечному переулку; ну а если перейдет опять жить на Свечной, будут свои неудобства (негде ребенка купать, нет отдельной квартиры, не то, что у нее, уже было), — уже будут слезы по Охте? Ведь Настя такой человек: когда ей говоришь: «да», она говорит: «нет», когда «нет», тогда она говорит: «да». Собственно так было всегда. Вспомните, будучи за мной, она страдала по Морозову, Сашке.

Пристрастие к новизне ощущений у нее было всегда, только наши отношения были доверительны, не эгоистичны. Выгоды в друг друге мы не искали по своему воспитанию. Вадим же — из другого поколения. И к тому же, судя по всему, псих сущий. Двадцатипятилетний.

— Да, да, вот именно это, — подтвердил Красков. — Где гарантия того, что она не пожалеет, если он снова хвост свой распустит, как тетерев.

— Но ведь она уже трижды (я знаю) откладывала регистрацию дочери. До сих пор — уже две недели целых — у девочки нет имени. А поскольку у нее фамилия Ваша, то и девочка будет носить фамилию матери — сейчас есть такой закон. Из-за этого и Вадим нервничает тоже. И все как-то странно у них в доме. Ведь он — хозяин, а она не чувствует себя хозяйкой в доме. Он приехал только что из командировки — и сразу уезжает к матери. И та даже не показалась здесь, перед Настей. Спрашиваю у него: почему же мама не приехала? «А она окна моет», — отвечает. Это-то — в октябре. Подумать только! Окна для нее важнее, чем рождение внучки. Я даже подозреваю (и Настя так говорит), что они за нею запишут жилплощадь (у них ее много) — и оставят ее одну, чтобы она их не трогала с этим.

VIII

После прогулки Насти с дочкой в коляске и Максимом по мерзлой улице и ее отчаяннейшего решения о возвращении к нему, Максиму, он жил уже ощущением неизбежности этого; все решилось будто само собой, как он и хотел, и помимо его желания. Он теперь только стал ждать, когда же все окончательно станет на свои места. Совсем определится и успокоится.

Когда же она, плача, сообщила ему по телефону, что дочь заболела, температура у нее 38,7 °, он уже не находил себе места; он сразу же потребовал, чтобы она вызвала скорую.

— Отчего же ты немедленно не позвонила мне на работу? Могли бы раньше помочь. Ты вызывала врача хоть?

— Я вызывала вчера. Она вчера заболела. А мне позвонить — невозможно. Телефон есть лишь в парадной… Я всю ночь не спала — и теперь не знаю, что делать.

— Вызывай немедленно скорую. Ты не шути.

— Да и врач дал номерок в больницу. А я боюсь: врачи говорят противоречивое… А в больницу лечь — всю исколят и только…

— Все равно вызови врача. На что же Вадим, хлыщ такой, бросил вас в такой момент?

— Это ты у него спроси, — ответила она, как всегда, неисправимо. — А мне говорить с ним надоело. Уехал то ли на рыбалку, то ли на охоту. Так что наш переход к тебе откладывается, пока она не выздоровеет.

— Ну, разумеется! Кто об этом говорит. Я через полчаса все-таки поеду к твоим родителям, вытащу кого-нибудь…

— Да, маму хотя бы… А то я измучалась… Моему брату бы еще позвонить… Я уж не могу… Она там, в квартире, одна. Плачет. Ведь никогда не плакала. За месяц на кило сто прибавила вместо семьсот грамм. Жалко: такая хорошая девочка. Все врачи говорят. Максим, скажи: и с нею ничего не может случиться? — И захлипала.

Мало того, что Вадим еще мальчишествовал и проявил себялюбчиком, его немногие родственники еще устроили ей обструкцию; при рождении дочери никто из них не поздравил ее, никто не подарил ей букетик цветов. Она оказалась совсем отверженной. Иллюзии для нее кончились.

Уже завечерело.

Максим быстро пришел в себя, наскоро побрился, переоделся и, оставив нерасставленными вещи, поспешил на улицу Марата, на стоянку такси. А через минут двадцать мчался уже в Новую Деревню. И разглядел в темноте родителей Насти, идущих по проспекту к своему дому.

Вера Матвеевна, не заходя домой, села в такси без лишних разговоров, попрощалась с мужем и поехала с Максимом в новый жилой район, где находилась дочь с малышкой. Для оказания ей необходимой помощи с вызовом врача и скорой и, возможно, в качестве сиделки. Все зависело от того, как могло сложиться дальше.

Теща всю дорогу возвращалась к разговору о желательности вернуться дочери к нему, Максиму; тогда можно быть спокойным за нее, за ребенка. А он часто останавливал ее: не в этом сейчас дело, а в болезни девочки. Может быть, она ее застудила — гуляла с ней в непогоду октябрьскую…

Теща поднялась в дом. (Максим не пошел — там мог быть уже Вадим). Он попросил ее выйти минут через 20. Она вышла к нему, когда он уже окончательно замерз. Сказала:

— Да, девочка плачет. Вы, Максим, поезжайте домой. А я побуду с часок и тоже поеду к себе.

— Нет, вы останьтесь у Насти, — возразил он. — Вы же опытнее Вадима и лучше поможете ей. У нее есть где переночевать — отдельная же квартира.

— Настя сказала, что выгонит его к матери, и все.

— Но, Вера Матвеевна, непременно вызовете врача или скорую. Это дело нешуточное. Вы сами понимаете.

Она вроде бы согласилась с ним.

Он долго еще стоял на задворках на трамвайной остановке — не было нужного трамвая. Гремели трамваи по рельсам, уложенных на открытых шпалах (здесь был заглублен путь). Огромные новые многоэтажные корпуса призрачно светились многочисленными огнями окон на всем протяжении на фоне синего неба и в каждом окне было много счастья и несчастья у людей. Он чувствовал несовместимость чего-то. Светятся эти дома, а по эту сторону, за забором, кладбище. Вон дорога ведет туда.