— Сказал, что дочь сегодня ночью вернули с того света. И тут я заплакала.

— Ей лучше?

— А вот спросите у сестры.

Медсестра тут, в комнатке, гремела инструментами, мыла их. Она появилась на пороге.

— Женя, — назвала Настя ее по имени, — скажите моим, ей лучше?

— Ну, разумеется, — подтвердила та. — Она порозовела, а то ведь совсем отходила.

— Когда?

— Да вот ночью… Думаю, что все будет хорошо. Такая большая девочка. Сердце сильное.

— Я принес тебе поесть, только мяса нет, — отдал Максим ей пакет с провизией. — А ты-то где тут спишь? На раскладушке?

— На стуле, — сказала Настя.

— Ну, хотя бы раскладушку попросила… Попроси. Дать-то могут?

— Могут. Попрошу.

— Доченька, ты врачам-то помогай, — сказала Вера Матвеевна.

— Они не церемонятся. Просто выгоняют.

— Ну, иди, доченька, иди к ней. Все-таки тяжелое положение. И она не спелената?

— Какое! Ей ручонки не поднять. Пальчики все исколоты.

— Ничего: до свадьбы заживут. Вот только бы выходить ее…

— Да у меня ведь молоко может пропасть.

— А такое хорошее, густое. Ты хоть других деток тут корми.

— Врачи не разрешают. А так берут. Вот три рожка взяли. Надо еще четыре — четыреста грамм нацедить. Почти невозможно: больно.

Максим, отчасти успокоенный после посещения больницы и оттого, что Настя чуть повеселела, даже говорила: «Ой, а тут один негритенок лежит — очень жаль его, к нему никто не приезжает… И тут всякого насмотришься: из того корпуса новорожденных выносят, с цветами, радуются, а в нашем корпусе малыши лежат, мучаются, умирают…» После этого он беспокоился все меньше об исходе лечения девочки — надеялся на то, что ее все же выходят. Только вот когда… Он больше всего теперь мучился тем, что девочке могло быть очень-очень больно. Когда Настя пожаловалась врачу на то, что дочь ее только хрипит, он ей сказал строго: «Еще бы! Попробовали бы Вы — Вы бы на ее месте не так стонали…»

Надеясь на лучшее, Максим в понедельник с утра не стал звонить в справочное больницы, чтобы узнать о состоянии больной малышки. Он в половине третьего часа дня приехал в больницу и подошел к знакомому окну. Однако в кровати девочки не было. Не было и Насти. Он растерялся.

Одна из молодых матерей, увидев его, показала что-то жестом — сведя руки к груди. Он не понял, кинулся в тамбур. Та вышла к нему навстречу:

— Вы, что же, не знаете, что она умерла?

— Нет. — Земля поплыла под ногами у него. И он спросил, словно это имело какое-то значение: — Когда?

— Сегодня. В без пятнадцати час.

— А где же мать ее?

— Они все повезли ее в морг. Вон туда. Наверное, там. Туда машина повезла.

И были у него противоречивые чувства: ему никто не позвонил об этом!

Ругая себя, что не позвонил утром в справочное, что рухнула вся надежда на радость — уже вот-вот жить втроем с дочкой, мучаясь неизвестностью — что теперь с Настей, если даже у него защемило в груди, так каково же матери было, когда дочь перестала дышать, — он направился по аллее искать морг. Он вышел за ограду, пошел по тротуару, где люди шли, далекие, казалось от всего, что происходило за этими кирпичными стенами. Вошел с другой стороны — от железнодорожной насыпи — по накатанной черной от угля дороги — в полуподвал, сразу же пахнувший на него трупным запахом. Направо была дверь с надписью, звучавшей очень странно: «Прощальная» — тогда как здесь лежали уже умершие, а не умиравшие. За дверью ничего не слышно было, и он пошел по коридору дальше — опять никого. Двери направо и налево — никого и ничего не слышно, и он не стал толкаться в них, словно кто внутри говорил ему: «не надо пока, не надо; здесь ваших никого нет. Иди, пожалуйста, дальше».

X

На повороте коридор разветвлялся и из какого-то узкого темного проема, как из преисподней, вдруг вылез, пригибаясь, тучный с тучным лицом человек, с большими красными руками и в запачканном белом халате, напоминавший чем-то мясника. Максим вежливо — испуганно (от внезапного его появления) справился у него:

— Скажите, сегодня привезли сюда девочку на вскрытие?

— Пожалуйста, налево и первая дверь направо, поднимитесь по лестнице на первый этаж, — удивительно вежливо ответил этот мясник.

— Вот сюда?

— Да, сюда.

Максим поднялся, вошел в коридор анатомички. Налево в коридоре сидела девушка в халате и по ее замешательству, как только он обратился к ней, он почувствовал, что это студентка, так как в это время вывалилась целая компания студенток в халатах, весело разговаривавших, и он вынужден был пойти дальше и повторить вопрос женщине, прибиравшей кабинет. Что девочка находится тут, она подтвердила. Для родных узнавать что-то — это не разрешается; но Вы побудьте — она спросит.

Выйдя затем из комнаты, что была напротив, она сказала, что вскрытие заканчивается.

Она говорила с какой-то виноватостью за смерть девочки:

— Минут через сорок будут результаты. А Вы кто ей будете? Родственник? Вот только не знаю, где Вам подождать…

— Да Вы не беспокойтесь, я выйду, — сказал Максим.

— Да, придите позже. Минут через сорок.

Антон поспешил сесть на трамвай — поехал к Красковым: предполагал, что Настя, которая должно быть, вне себя от смерти дочери, уже у них, тоже, наверное, сбившихся с ног. Вера Матвеевна, одетая, сидела на стуле в каком-то размышлении и вскинулась при его появлении:

— Вот хорошо, что приехали. Мы думали как раз о Вас.

— Вы все знаете? — спросил он.

— Да, нам Кирилл сказал.

— Когда?

— Утром сообщил. Он там в плавательный бассейн ходил и зашел узнать.

— А Настя так и не позвонила?

— Нет.

— А где же они?

— Не знаем. Я только что от них приехала. Их не застала, оставила записку строгую. А они, пока я ездила, приезжали к нам, сюда, и Сеня отчитал их и выгнал. Он их крепко отчитал.

Арсений Борисович нервно ходил по комнате:

— Да, представляете: ребенок умер! Мы думали, что дочь первым делом приедет к нам с горестью — мы столько возились с ними — и к нам ближе — тут пешком можно было бы дойти, если она и ночью уже ушла из больницы, как только ребенок умер. И вот только в полдень, после — звонок в дверь. Открываю ее: представляете — она с Вадимом. Говорю: «Ну, что? Достукались!» И он еще говорит в оправдание свое: «Это все природа!» «Природа, говорите? — поднялся я. — Нет, не природа. Идите теперь и хороните сами!»

— Наверное, Арсений Борисович, Вы неправы тут, — возразил Максим.

— Как неправ? Вера столько для нее сделала — и нате: мать для нее не мать. Подалась туда, к этому прохвосту, принесшему для нее столько несчастья.

— Любовь у них такая, — сказал Максим.

— Не любовь, а распущенность. Они оба — сплошные эгоисты; думают только о себе, права качают.

— Да Максим, — сказала и Вера Матвеевна, — я не думала, что она такая будет. Она все критиковала жизнь брата. Мол, я так жить не буду, однако вот как сорвалась. Она, правда, фаталистка; сказала: только хотела остаться с Вами — решила окончательно, как через два дня узнала, что забеременела.

— Ну, это не судьба, — сказал Максим. — Просто она, как выразилась, прощалась с ним.

— Да, каждый человек — кузнец своего счастья, а она мучается сама и мучает других из-за того, что кричит: «хочу, да и только!» Дело в том, чтобы теперь увезти немедленно ее оттуда.

— Да, и вещи могут напоминать ей о девочке.

— Вы, голубчик, поезжайте, разыщите ее; все теперь от Вас зависит. Ее надо вытащить — и тогда мы будем спокойны. Это отпразднуем в праздники октябрьские. А то жизнь опять затащит ее.

Ее родители, посудив, сошлись во мнении, что для того, чтобы все у дочери не повторилось дальше (а ручаться за то, что повторения не будет, никак не приходилось, принимая во внимание ее теперешнее поведение), необходимо было ее как-то вытащит с Охты, и вся надежда возлагалась только на Максима.