— Бес попутал меня на старости. Поверила слухам в команду, теперь вот нужно валерьянку пить, пропади все пропадом! Иду к Леночке Учаевой — попрошу…

— Она — тоже заядлая поклонница футбола? Не знал…

— Нет, мужик ее… — И с испуганными глазами Каткова наклонилась к Антону, зашептала: — Опять запил с этого футбольного горя. Сегодня вместе с ней в автобусе ехала… Узнала все… Да, должно, начиталась я сдуру в газетах заявлений смелых…

— Плохо отредактированных…

— Ой, точно же! Спасибо! Вы мне хорошо отпасовали мяч. Пожалуй, я забью гол в свои ворота. То-то мой начальник-любимец, которому сейчас я дала на подпись эту рукопись о спорте (несу ее сдавать в производство), как-то подозрительно взглянул на меня, словно хотел сказать вслух: «А не пора ли Вам, милая Евгения Петровна, все-таки на заслуженный отдых?» Нет, ребятки, дудки! — И она решительно остановилась, придумав новый финт. — Эту писанину я теперь не пропущу! Лишь через труп мой. Одна хвала методам тренировок впрок, а результата-то нет еще. Где же он? — И она в каком-то прозрении вдруг повернулась прочь.

— Позвольте, Евгения Петровна… А как же с валерьянкой?

— Ай, перемогу! — сказала она, удаляясь. — Сильней голова уже болит. Ой, сколько проблем! Сколько проблем от этого пешего футбола и подобных ему дел!

И она запела.

VII

— Вымучивать добро, как и идею, нельзя; оно вот оно — или есть, или лишь соблазнительный мираж. Что явило и вновь мое противостояние с собственной женой — Настей. — Интеллектуал Меркулов опять оказался — спустя больше года, в феврале, — вместе с Кашиным в Зеленогорском профилактории и философствовал так вожделенно, говоря о несовершенстве понятий и правил поведения людей в новом обществе и друг перед другом.

— Вы, что, снова… поженились? — нашелся удивленный Антон.

— Какое! — отверг Максим. — Вышла осечка. И теперь все дискуссирую с ней про себя. А суть в том, что женщины, известно, не прощают нам, мужчинам свои слабости наивные, раз им захотелось форсонуть, перья распустить.

— Условия таковы, Максим. Полная свобода мнений.

— Да, у нас все дозволяется, что ни заблагорассудится, во всем. И столетнее веяние нового — показать ничто, как прелести и изыски особые, которых никогда не было. Впрочем, банален результат. Один мой знакомый, юрист, рассказывал мне, что когда он ухаживал за любимой девушкой, то прежде всего думал о том, как бы побыстрей уложить ее в постель. Мою Настю «на свободе» вынудили обстоятельства позвонить мне, и я открылся снова ей навстречу. Это было к конце октября прошлого года. Она тут, перед тем как ей покинуть больницу с ребенком, сказала мне грустно: «Ну, теперь я нескоро позвоню тебе». Ребенок у нее был не мой. И после этого все завертелось.

И Максим в пылу откровенности поведал другу свою одиссею.

Они гуляли вдоль февральского залива.

В воскресенье Максим приехал к тестю и теще, надеясь узнать, что с Настей. Теща открыла ему дверь. Он поздоровавшись, вошел, разделся и прошел в переднюю. Спросил:

— Что, Арсений Борисович, послеобеденный сон?

Тот лежал на тахте в рваном синем свитере, накрытый одеялом.

— Ой, у вас очень холодно. Отчего же не топят еще? — Максим, протянув руку, дотронулся до батареи. — Нет — топят. Что же, тогда надо окна, то есть рамы заклеить. А у меня (он так сказал теперь и еще подумал об этом), у меня все-таки тепло в комнате: я вынужден открывать окно на ночь, помимо того, что всегда открыта форточка.

— Ну, у Вас капитальнейший дом еще царских времен: тепло в нем держалось всегда. — И тесть пошевелился.

— Я — с Невского. Решил выяснить, как там у Насти. Она перестала мне звонить, — как продекламировал Максим, присев на стул. Он чувствовал себя как-то скованно, не бывая здесь уже столько времени. Да и дело было слишком важным, особенным, деликатным.

— Ох, не знаю. — Вера Матвеевна вдруг откровенно пустилась в слезы. — Она, там, на Охте, ревет.

— Да что же, она еще не была в роддоме?

— Нет, была. У нее ребенок. Она быстро родила. Врач сказала: наверное, потому, что до этого намучилась. Она родила сразу после встречи с Вами. Наверное, переволновалась. Вы встретились, кажется, пятнадцатого сентября, а в два часа ночи двадцатого сентября ее увезли на скорой. Она и тотчас родила.

— Кто же у ней?

— Да дочка.

— Я верил, что у нее все будет хорошо: она в тот день паниковала, и я ее успокаивал, — сказал Максим.

— Я как будто чувствовала: на даче, где мы все вместе жили, говорю ей: дочушка, тебе пора ехать, а то тут ведь и скорую не вызовешь — и вот отправила ее в Ленинград. Она уехала.

— Зашли мы тогда с ней в новый рыбный ресторан на Невском. — Досказал Максим. — Так она ела и рыбные блюда — и ничего. И даже шампанского выпила. Официантка принесла ей бокал — сто грамм. Одна одним залпом почти выпила его. И я сказал: «Да не жалейте Вы этого добра, принесите еще бокал». И его принесли.

— Да и физически она выглядит сносно.

— Все-таки дача, — вставил отец. — И то, что она научилась ладить со всеми. Наверное, так поступать заставляла серьезность предстоящей миссии. Вот ведь можно ладить и при ее ершистом несносном характере.

— И теперь вот сидит, кормит девчонку и ревет. — При этом Вера Матвеевна снова всплакнула. — Я ей говорю: «Перестань, ведь молоко у тебя испортится, будет девочка нервная». Смотрю: кормит, а сама все думает и думает о чем-то; что-нибудь скажу ей — откликнется. «Да, — говорит, — вот он так бы не сделал». Она все по Вам сравнивает.

— Когда Вы были у нее?

— Вот только что оттуда. Пять суток жила там, помогала ухаживать за девочкой. То пеленки, то обед…

Арсений Борисович потянулся к приемнику:

— Вы поговорите пока. А я включу эту бандуру — послушаю Би-Би-Си.

— Ну, Сеня, у нас такой важный разговор, а ты, как всегда, не можешь потерпеть, — запротестовала Вера Матвеевна.

— Вера, я только послушаю, как там в ФРГ, кто будет новым канцлером — Брандт или Кизингер останется. Все-таки это очень важно.

— И отчего же она плачет, — продолжал Максим разговор, — если так все хорошо у нее и квартира отдельная, замечательная?

— Наоборот: у нее все плохо, — сказала мать. — Он уже не уделяет ей никакого внимания. Он очень молодой, избалованный и капризный. Тут был в командировке пять дней.

— Это-то — в период ее родов?

— Да, представьте себе!

— Ну, дела! Не думал, что так можно поступать. Тогда, летом, в отпуск удрал куда-то под Москву, бросив ее одну, беременную. Ни телефона, ни родственников, ни соседей близко. А если плохо станет ей… Когда я узнал об этом, меня прямо-таки взбесило такое наплевательское отношение. И когда ей сказал: «Ты поговори серьезно с ним» — она ответила: «Мне уже противно вести с ним такие беседы».

— Максим, они заметно охладели к друг другу. Представьте себе: приехал сюда вечером из командировки, сразу к матери заявился и только на другой день, в пять вечера, явился к любимой, зная, что она с новорожденной. Каково же ей! Он даже цветка не преподнес ей по этому случаю. Вот почему она говорит, что Вы бы так не сделали. Мука! Мука сплошная!

— Что же он теперь хочет?

— Я не знаю, что должно быть в голове у него, когда он писал ей записку, узнав, что у нее девочка родилась: «Судьба повернулась к нам спиной». Это — вместо того, чтобы поздравить, как полагается; ведь она ничьего-нибудь, а его собственного ребенка ему выродила. Он страшно недоволен был, что не сын.

— А по-моему, это все равно.

— Да тут все ясно, — продолжала Вера Матвеевна. — Всем уже известно, — медициной доказано, что рождение мальчика или девочки целиком зависит от мужской спермы. Вот ему и не нравится, что его товарищи теперь отомстят ему смехом над ним. Когда у них рождались девочки, он тогда смеялся на ними: «Ну, бракоделы!» Вот он какой еще молодой. Он просто не готов еще к женитьбе. Жил за отцом с матерью, все имел, не привык беспокоиться за других.