— Ой, я же анекдот не дорассказала вам до конца!..

Врач с силой повалил ее на постель.

Так вся бригада врачей диву дивилась на нее.

А одна директорша похудела до тридцати восьми килограмм. Токсикоз. Вот до чего дошла. Но от рвот, врачи говорят, не умирают. Только роженицы учили меня, куда не попадать: в три адреса — на Школьную, при больнице Эрисмана и еще куда-то. Да, вспомнила: на Тверскую…

— Ты хорошую школу прошла здесь на будущее, — вырвалось у Антона.

— Когда лежала в послеродовом отделении, мне не было так спокойно, как в дородовом, хотя тоже насмотрелась на все. Там встают мамы в пять утра: надо подмыть ребенка, накормить — он уже кричит…

— А читать что-нибудь есть? — спросил Антон.

— Ну, здесь не до этого. Здесь все женщины хуже малых детей. В таком состоянии экстремальном. Сейчас хочется шашлыка, через час — подай колбасы, потом… потом только разговоры интеллектуальные: как Наташка родила, а Верка еще перехаживает… Уж врач, Петр Михайлович, — называла она всех по именам, — говорит ей: «Да ты, голубушка, кричи! Тебе легче будет». Врачи всем рожающим так советуют.

Она губы закусила — и только. И даже не кричала. Когда у ней спросили, почему не кричала, она ответила: «Я представила себе, как пытали фашисты наших людей в застенках — и легко роды перенесла». О, до чего бабы дошли!

— Когда меня перевели на четвертый этаж, нянечка об этом узнала и, хотя это не ее дело, поднялась ко мне, поинтересовалась, каково мне. Вот до чего заботливый тут медперсонал. Возится с нами — дай бог! Говорили: «У тебя будет такой дедушка, какого ни у кого нет. Так часто ездит сюда. У внука будет хороший дедушка». Его уже все нянечки узнавали.

— Да, ты, доченька, отблагодари его. Он это любит, — сказала Янина Максимовна. И по этим разговорам Антон чувствовал: у них договоренность, секретная от него.

IV

Он и не думал пока говорить с ней о чем-то том, что ей, по его мнению, нужно было решить; как выяснялось с каждым разом невольно, невзначай, она все уже решила, решила бесповоротно. И потому так плакала. И что он мог поделать? Он не играл в этой игре. Его уже выключили из нее.

Когда он приезжал сюда с передачами для нее, он воспринимал все обостренней. На всякое можно было насмотреться у справочного. И в первый и во второй раз ему сиделки сказали в окошко вежливо: «А к ней уже приезжали».

— Да? — переспрашивал он.

— Да, молодой человек.

— Ну и хорошо. Наверное, брат ее.

— Такой молодой?

— Ну, передайте все-таки. Тут немного.

И Антону было неприятно только в том плане, что его вынуждали врать на каждом шагу. Он каждую минуту мог опростоволоситься, и только. Ведь этого можно было вполне избежать. Хочет тот ездить — ну и пусть! Не возбраняется. Антон-то приезжал по долгу, потому что боялся, что ее могли кинуть, забыть и оставить в таком положении тяжелом.

Тогда она станет переживать, и это будет еще хуже — может отразиться на ее здоровье, психики; опять начнутся рвоты, поднимется температура, она будет худеть. Все было взаимно связано. И он видел, как запросто мужчины вели себя в подобных ситуациях.

В пятницу в справочной он наблюдал такую сценку. Приехал молодой папаша. Папаха, бакенбарды, модные брюки, сверхмодные остроносые полуботинки со шнурочками сбоку — все, как полагается джентльмену. Пьяненький, конечно. Подсунулся к окошку. Через окошко заговорил с сиделкой. Как хорошо, что родилась у него дочка. Другие отцы недовольны, что рожает жена дочку, а мне, мол, хорошо, лишь бы была она здорова и жена была здорова. Он был без всего в руках.

— Вот в три часа ночи привез ее сегодня, и сегодня же, часа два назад она родила. Каково! Так быстро.

К окошку подошла девушка с передачей. Он стал говорить и с ней на эту тему.

— Лишь бы была здорова, — повторил он. Перегнулся через стол, стал читать листок, прикрепленный к стене, в котором отмечалось, кто у кого родился — сын или дочь. И вдруг стал вслух читать и спросил у девушки: — А что такое здесь написано? Вот у Антоновой… Что такое кесарево сечение?

Девушка застенчиво отвернулась от него.

Потом он выпросил у парня веточку мимозы и, неуклюже обмотав стебель ее каким-то клочком бумаги, передал сиделке.

— А кому? Не написал…

— Да Вы, мамаша, напишите, у меня ничего нет. Бочаровой. Палата… — он назвал номер палаты…

Кто из мужчин подходил к ящику для писем, раздраженный:

— Вот и не разобраны! Какое безобразие!

Кто чертыхался на бабок, с которыми приехал сюда, из-за того, что они привезли с собой ненужные вещи, а не то, что разрешается (а он их послушал). И после чертыхания бежал в ближайший промтоварный магазин, чтобы купить то, что следует — и притом так деловит, так озабоченно-хозяйски, что все это уже претило Антону.

И вот теперь, как только Любу привезли в отцовскую квартиру, Антон не мог начать с ней разговор. Да и ни к чему по существу. Ясно было, что она и мать уже все давным-давно обсудили — обговорили. И потому-то она всплакнула, жалея именно о расставании с ним, Антоном, бессильная оттого, что все так ненужно получилось. И это больше всего возмущало и огорчало Антона. Он не мог никак, как хотел бы, предупредить ее о том, что ее могло ожидать в новой неизвестной жизни в связи со странными телефонными звонками ему.

Последний был накануне. Из-за чего Антон заключил, что Любин ухажер только что сообщил родителю о своем намерении жениться на Любе.

— Товарищ Антон! — с такого странноватого обращения начал в трубке надтреснутый голос, и в нем он с легкостью уже узнал анонима, просившего его о встрече, чтобы обсудить самовольство его — Антоновой — жены. — Я звоню, чтобы Вы наконец приняли меры в отношении жены.

Это уже было слишком. Антон не ругался матом никогда. Но не сдерживал возмущения от бесцеремонности говорившего по телефону.

В месте с тем старался не выходить из себя, не скандалить зря; телефонный аппарат находился в коридоре коммунальной квартиры — он служил для всех, и были охочие любители слышать чужой разговор.

— Какие меры? — спросил он.

— Ну, Вы, наверное, знаете, что она готовится сделать…

— Очевидно. Они любят друг друга. Это не запретительно… А кто со мною говорит?

— Товарищ Вадима. И я бы Вам посоветовал, как бы она не раскаялась, не пожалела. Ведь она хочет развестись с Вами, а Вадим значительно моложе ее.

— Ну в этом плане я не советчик ей. Люди выбирают сами.

— Ну, как же… Она погубит свою жизнь…

— А у него-то есть голова на плечах? Он же должен отвечать за все?

— К сожалению, он меня не слушает…

— Ну здесь мы с Вами не найдем общего языка. Люди выбирают себе путь, — повторил Антон, — и надо им доверять. Да и почему Вы теперь спохватились? Где были раньше?

— К сожалению, он дал Ваш телефон только сейчас… — И без всякого «До свиданья» трубка говорившим была опущена на рычаг.

На всякие родительские загибоны, имеющие смысл решить судьбу своих чадушек за них более разумно, ответственно, чем так, как они сами хотят, Антон смотрел как бы с высоты своей самостоятельности всегда: не сметь мешать выбору детей, пусть они пробуют себя и в создании семьи. Нужно всему учиться. Тем более нравственным началам. Ребенок от родителей набирается опыта.

То, что Антон вел себя сейчас так в общении с Любой, которую любил, но не хотел нисколько ей мешать в ее любви; то, что судьба, выходит, вновь предоставила ему еще одну возможность проверить себя на человеческие качества и в этой щемящей до боли ситуации, где трудно удержаться, это его радовало отчасти. Несомненно на ее решение расстаться с ним повлиял Вадим, папенькин сынок. И она теперь расхлебывает то, что они заварили.

Ни о своих подозрениях о том, что Люба и мать в сговоре, ни о том, что они проигнорировали его, Антона, а считают, что он обязан это понять в порядке вещей и даже все понять, он пока не сказал ей, тем более о странном телефонном разговоре с доброжелателем.