— Как только завезете бумагу, так сделаем их.

— Понятно. Теперь у меня предложение. Может, фабрика согласится взять наши бумажные фонды и будет заказывать сама бумагу в конторе, чтобы нам не переваливать без конца: сначала — с железной дороги — к себе, скидывать роли с машин и закатывать их в склад, а помещения у нас складские не приспособлены для этого, грузчики мучаются, они ведь тоже люди, а потом грузить опять на машины — и к вам, т. е. делать из бумаги лапшу.

— Ну, это, наверное, нужно с Москвой говорить.

— Но Вы-то не против этого предложения?

— Нет.

— Ну, тогда прекрасно. Мы поговорим с Москвой.

После этого, снова написав директору докладную, хотя, как он знал, были бесполезны здесь как слова, так и докладные о том, что нужно завести туда-то и туда-то бумагу и пр., он без стука вошел в кабинет Овчаренко (у него сидели, как обычно, зам. директора Юрченко и Шмелев, парторг) и подал ему докладную со словами:

— Как поется в песенке, что-то непонятное происходит в мире.

Тот водрузил на нос очки и, отпятив нижнюю губу, стал бегать глазами по его записке:

— Нет, так не годится.

— Что?

— Про футеровку нужно отдельно написать.

— Я же ведь не буду расписывать все до мелочей; я пишу начальнику снабжения, пишу Юрченко, пишу тебе — сколько можно? У меня тогда времени не хватит — я и буду только бумажками заниматься, а не делом.

— Нет, надо написать самостоятельную докладную. Напиши, пожалуйста, об этом. Ведь тебе не трудно.

— А зачем это тебе? Сними трубку, позвони, или вон Юрченко сидит день-деньской перед тобой, любуетесь друг на друга — и дай распоряжение о завозе бумаге и картона по акту, коли там идет ревизия. Ее еще долго будут делать.

— Нет, я должен резолюцию здесь наложить.

— Господи! Издай тогда приказ.

— А на основании чего?

— Ну я дам тебе такое разрешение.

— Нет, я должен написать здесь резолюцию для председателя этой инвентаризационной комиссии, — не сдавался директор.

— Но председатель-то вот, он перед тобой.

— Все равно.

— Но я уже писал об этом вам обоим.

— Подумаешь, напиши еще. Ну, где-то затерялось. Столько тут бумаг!

Он написал еще отдельную докладную — и об этом, принес снова Овчаренко. Сидячая картина у него не изменилась. Но директор вдруг сказал:

— Зачем же ты неправду пишешь: картон завезен, оказывается, а бумага — нет.

— Кто тебе сказал?

— Юрченко.

— Вот так прямо, не сходя со стула?

— Нет, как же он звонил Севастьяновой (Антонине Яковлевне).

Кашин привалился спиной к стенке, чтобы не упасть: ему сделалось очень весело.

— Он пусть прежде, чем ответить так, позвонит в типографию: все время оттуда идут требовательные телефонограммы.

На второй день дебаты по этому поводу продолжались: утром задребезжал на весь отдел звонок по коллектору — вызывал директор.

— Антон Васильевич, зайди, пожалуйста!

— Опять на ковер. — Выпускающая Рая хмыкнула.

В кабинете у директора уже сидели заместитель директора — Юрченко и начальник отдела реализации Меринский — пенсионер. Юрченко представил его как своего помощника. Он сказал, что только вчера завезли одну тонну картона на свои нужды. Да, подтвердил Меринский, завезли, но типография отказалась разрезать для нас, потому как сломался нож в резальном станке.

— Но они же могут взять этот картон, — сказал директор, — пока идет у нас инвентаризация.

— Да эта партия у них давно уже кончилась, — сказал Антон. Когда все-таки завезли?

— Только вчера, — сказал Юрченко.

— Вчера ли? Кто сказал?

— Евгения Ивановна.

— Нет, вроде б не вчера завезли, — засомневался Меринский.

— Вот видите! А вы, Саныч, проверили, что это так, лично? Это же так просто — снять телефонную трубку и позвонить. Я-то ведь не знаю этой дурацкой истории. Дай аппарат — и Кашин тут же позвонил Варваре Михайловне, поблагодарил ее за разъяснение и становился все злее: — Ну, значит, этот картон давно уже разрезан — кончился. Бригада давно стоит без работы. И ты, директор, больше не ставь меня в положение виноватого идиота. Написал я тебе докладную — прими меры. Уволь Саныча, Юрченко — больше проку будет. Все играетесь в членство в партии?

— Ну, какое это имеет отношение к делу? — возроптал тот. — Зря ты так…

— А как еще с вами нужно поступать, скажи!

Кашин знал: еще можно отупеть от проволочек такой ненадежной, нетоварищеской публики, не отвечающей ни за что.

— Да у нас дома сейчас как военные действия… — сказал Антон, войдя в свой отдел.

— Что… с женой? — вскинулась с испугом шустрая Надя Нечаева.

— Ну, народец-хват! — засмеялся Антон. — Сразу в лоб!

— А то как же, Антон Васильевич — Знаем вас…

— Наш старый дом до сих пор был с печным отоплением, и вот наконец провели паровое, поставили батареи, и жильцы с невиданной радостью стали ломать изразцовые камины и просто выбрасывать из окон во двор кирпичи — такой звон стоит… Стены равномерно просыхают от постоянного тепла и многослойные обои разрываются, лопаются со звуком пушечного выстрела.

— Представляю, как интересно, — сказала Надя.

Не зря же Антону этой ночью приснилось нечто сюрреалистическое.

Он будто бы в зеленом поле был — чем-то озабоченный. Небо тускло высилось над землей. Вдруг послышались вдали звуки странной музыки. И он завидел вскоре некий дикий гон ритмично надвигавшийся полукружьем на него, отчего он и всполошился соответственно: не облава ль это прет сюда столь воинственно? Было что-то на нее похожее. Только теперь с еще большим удивлением он видел все отчетливей: набегали полком в какой-то развеселой пляске, гремя брякушками, вроде бы литые, негнущиеся чурбушки-болванчики, да, да, чурбушки-болванчики на коротеньких ножках. То ли в кожу затянутые, то ли впрямь неживые, чугунные… Они, приплясывая на бегу под музыку и захватывая краем и Антона, разворачивались во всю ширь поляны. И как бы в такт сего бега-пляски лишь поигрывали влево-вправо тугим мешком живота, а на нем при этом по-чугунному бренчали якобы висюльки разные. Дрожала под ними земля. Были также тут и необычные львы — у вихляющих болванчиков на поводке, а какие ловко им подыгрывали, что ли, словно заведенные. И все они тоже мельтешили вперед под единым ритм такой вакханалии, вихляя головой и туловом и даже взбрыкивая, — в такт все громчавшей музыки: тут-тук-тук!.. — Молотила она, ровно молоточками. Да, зрелище было гадкое. Пока Антон в немом изумлении оглядывал всю кавалькаду эту, она — чух! Чух! Чух! — уже выплеснулась сюда, на простор, будто в чудовищной охоте на кого-то; она прижала Антона, единственного здесь зрителя, что на загоне, к выложенному длиной границей серому парапету, каким бывает окаймлен городской сквер либо газон. Однако за ним было как-то пусто. Нашествие накатилось довольно-таки резво, хоть и нешибкой трусцой. «Неужто теперь подобным образом охотятся на всех, в том числе на меня!?» — лишь мелькнуло в голове Антона. А укрыться явно негде на поляне ровной, без единого кусточка. Впечатление такое, что все кусточки и деревья уже выстригли здесь и что птиц повыгнали отсюда. Да и поздно убегать. Уже чувствовал: сейчас, сейчас болванчики его сметут, раздавят, разорвут на части… Просто на потеху…

Инстинктивно сторонясь правей, Антон вскочил на каменный парапет, хотя тот, невысокий, увы не мог ему служить достаточным укрытием. Но все же было понадежней так… Гремело все вокруг: туф! Туф! Туф! Ближе всех сюда неслась — туф! Туф! Туф! — вроде б главная фигура представления: круглая, блестевшая, как медный самовар без шеи и на ножках-закорючках, с маленькими ручками. И с бляшками. Только налетевшие эти фигуры с разворота обошли Антона впритык. И вот уже, бренча, удалялись также вскачь, увлеченные, видимо, самим процессом куражного движения, точь-в-точь как на сцене или в цирке. Чух! Чух! Чух!

После полудня, оставив в производственном отделе старшей выпускающую Надю, Антон поехал в больницу к жене, попавшей туда с токсикозом, вследствие неожиданной беременности от любовника. Сослуживцам он только сообщил, что она отравилась чем-то. Ее сильно рвало. Он не стал афишировать свой вторичный семейный провал с женой, позорившей-таки его, как мужчину, как бы все трезво тут ни воспринимать; позорно быть обманутым любимым человеком, которому он бесконечно верил и сам был ему верен, даже не имел намерений подозревать ее в измене.