И так он сидел, мучительно думая, как следом за Валентиной Павловной зашла мастер переплетного участка, полная рослая Евгения Ивановна, и спросила, улыбнувшись:

— Ну, что, Антон Васильевич, сидите, как Наполеон?

— Да, как будто решается: пустить или не пустить в дело старую гвардию? — сказал кто-то за него.

— Насколько мне помнится, он об этом не думал, — сказал быстро Кашин.

— Да, не пустил, — согласился, краснея, язвительный Ветров: это был он. И ушел весь во внимание, слушая, что ему говорит Веселкина:

— Сегодня в автобусе все такие вежливые, и день яркий, солнечный. Пальто помогли надеть, платок поправили.

— Это кто же Вам помог? Дина Николаевна?

— Ну, все.

— Ах все!?..

— А я к Вам, — сказала, подступая к нему, Евгения Ивановна. — Помогите нам, Антон Васильевич.

— Помогу Вам с удовольствием, — сказал Антон в тон ей готовностью, уверенный в том, что в его силах всем помочь во всем, кто бы к нему не обращался с просьбами, и жестом пригласил ее присесть. — Переплетный цех сейчас нас не подводит, кроме папок к альбому Шишкина… Ну, Евгения Ивановна, я слушаю…

— Положение серьезное. Примите меры. Опять к нам не завезли бумагу и картон, сколько ни просили. Я на завтра отпускаю домой всю бригаду. А ведь она у меня работает сдельно. Вы все сами понимаете прекрасно…

Кашин, уж ни слова более не говоря и хмурясь больше, тотчас же схватился за беленький телефон (черненький был городской):

— Антонина Яковлевна, Кашин.

— Да, — отвечает та очень сухо, сдержанно, с поджатыми губами: сильно злится на него, он не дает ей спокойно жить.

— Что, не получается у Вас завоз в переплетный? Я просил…

— Я помню. Но на складе неожиданная ревизия. Я не могу.

— Но вчера ведь обещали, зная и про это…

— Господи, я не могу… Антон Васильевич!

— Антонина Яковлевна, это ж периодика, Вы знаете.

— Да, знаю, и ничем помочь Вам не могу.

— Я и Юрченко напоминал об этом самом.

— Ну, и спрашивайте у него: он сам запретил.

— А что у Вас с размоткой? Есть что-нибудь в размотке?

— Ничего. Надо ж раньше говорить.

— Боже мой! Да начиная с лета я твержу… Антонина Яковлевна, а с выборкой бумажных фондов у нас как? Вы звонили на фабрики?

— Нет еще.

— Почему?

— Потому что не успела. Я же ведь не сплю, Антон Васильевич, как Вам кажется. Мне нужно доделать отчет комитету, проверить сведения статуправлению о наличии складских остатков; сижу теперь, с головой занятая этим делом. У меня же две руки, мне не разорваться. И чем больше мы с Вами сейчас разговариваем, тем больше это отнимает у меня время, — все сильнее и сильнее раскатывался в трубке резкий голос. — Я не могу. Смогу узнать дня через три.

— Но у нас же печатные машины стоят, поймите это.

— Я не специалист, что мне тут понимать!

— Повторяю: нам нужна сейчас только офсетная бумага, ни мелованная и ни литографическая пока не нужны — они на складе есть, Вы это можете проверить. А поставщики офсетной у нас только две бумажные фабрики. Между той работой, которой занимаетесь, попутно закажите только два телефонных разговора с фабриками — все! Ведь уже март. Мы не будем торопить с отгрузкой, — бумага поступит к нам в лучшем случае в начале того квартала. Значит, план квартальный летит к черту. А ведь надо книжку сначала отпечатать, несколько листов в несколько красок, каждая краска печатается последовательно, когда просохнет предыдущая; потом надо отпечатанные листы сфальцевать, потом сшить, потом книжку сшитую подрезать с трех сторон; потом в пачки упаковать, потом этикетки на пачки наклеить — вот только тогда можно вывозить готовую книжную продукцию. Представляете, сколько нужно потратить времени на все эти операции. А там кто-то еще заболел. Сейчас эпидемия гриппа… Все, план квартала нарушен; — заявил Антон уверенно, с досадой, что сидят такие бестолковые неделовые работники.

— Антон Васильевич, я не могу. Я занята, — отвечала равнодушно начальница снабжения.

И Евгения Ивановна, слыша ее ответы, качала головой с удивлением.

— Ну, вы поручите это сделать Тамаре Николаевне.

— Все! Ее больше нет!

— Как, уже ушла? — он слышал, что она собиралась на пенсию.

— Да, — трагически отвечала, хотя до этого она с ней скандалила не на жизнь, а на смерть, Антонина Яковлевна; этим тоном она как бы хотела сказать, что у нее в отделе стало меньше работников, и она поэтому теперь не управляется с делами.

— Ну, попросите Юрченко, своего начальника. Может и он поговорить. Не барин.

— Антон Васильевич, я сказала: сделаю, что смогу. И все.

А ведь еще в конце того года в докладной записке директору он писал как раз об этом, говорил ежедневно, и все бесполезно. Его часто обвиняли в том, что он не фиксировал всех фактов, — он не любил, привык к самостоятельной работе с людьми и подсказывал другим, что нужно бы сделать, видя как бы на много времени вперед, предвидя всякие осложнения, — и все бесполезно.

Хотя ему изрядно уже надоедало быть рассудительным со всеми, ровно педагогу.

II

Только что закончился этот неприятный разговор. Зазвонил над дверью звоночек, потом стукнули за стенкой, у которой он сидел. В этом новом помещении городской телефон был параллельный с бухгалтерией, и они попеременно перестукивались в стенку, когда кому брать телефонную трубку, или откуда звонили в звонок; тогда отсюда стучали в стенку — сигнал о том, что можно уже переключить: трубку взяли.

— Да, здравствуйте, Татьяна Викторовна, — узнал он голос главного технолога офсетной фабрики: он всех узнавал по голосу. И взглядом отпустил Евгению Ивановну, сказав ей в сторону: — Сейчас я разберусь.

— Я вот что хочу спросить у Вас, Антон Васильевич. На первый квартал спущен лимит для вашего издательства на восемь миллионов краскоаттисков. Вы сможете освоить их? Бумага у вас есть?

— Разумеется, — сказал Кашин, прикидываясь непонимающим (бумаги не было ни грамма). — На этот год отпущена хорошая офсетная бумага. Ждем. Советская и Каменногорская.

— А что, еще не получена?

— Нет.

— Вот видите! Значит не освоите. Так и будем писать Комитету. Может, хотя бы приехали к нам, чтобы план обсудить.

— А что толку ехать к вам. Ведь иного разговора от вас все равно не услышишь. Вы же сами себя подрезаете. Книжка «По Франции» у вас в производстве уже четыре года, все не можете дать приличные пробы. Братскую ГЭС быстрее построят… Что вы печатать будете — вот придет к нам сейчас много бумаги? Книжку «Про оленей»? Осталось допечатать сто тысяч, и все. Почему же задержали пробооригинальные работы «По Камчатке»? Бумага подойдет довольно скоро — можно было бы печатать и ее.

— Мы не успеваем делать пробы. Книжку «По камчатке» мы отсняли, но она лежит пока без движения. Не дашь же ее ученикам, которых мы набрали…

— Странный у нас с Вами разговор получается. Все время только и слышишь «не можем…», «не будем…», «не в наших силах». За прошлый год — посчитайте вы нам только по двум книжкам сделали новые две пробы, ну, еще факсимильная репродукция, только и всего.

— А это разве мало? Это, если посчитать, как раз и составит три процента он нашей мощности. Ну, я говорю же: мы не успеваем готовить новые пробы. Парк печатных машин увеличили, а граверов не хватает…

— Так что же тогда в Комитете думают?…

— Ну, это не нашего ума дело…

— Ну, если так рассуждать, все можно пустить на самотек.

— Повторите какие-нибудь старые книжки, на которые у нас есть пленки.

— Вот-вот. А новые будут лежать. Производственный портфель увеличиваться. И с Кашина за это прогрессировку срезать… И что же, любопытно, вы предлагаете переиздать?

Она стала называть.

— О, это такое старье! Столько раз переиздавали. Нет, не подойдет, я сразу могу сказать. Вот «Про оленей» — еще куда ни шло. Книжка интересная. Еще триста тысяч можно повторить. Так… Уйдет сорок пять тонн бумаги. Это… По двадцать две копейки… Даст шестьдесят шесть тысяч… Маловато. Но я скажу своему начальству. Повторим. Но и вы должны сделать все возможное, чтобы выдать нам немедленно пробы. Как, договорились?