И вот ошибся опять в вере своей.

III

Купив на Кузнечном рынке свежих помидор (10 руб.), яблочный сок, Антон приехал в роддом в четвертом часу дня при малочисленных посетителях, подошел к окошку в справочном и спросил, какая температура у Кашиной.

Медсестра назвала и прибавила:

— А сегодня уже был молодой человек. Привозил апельсины. Она все вернула.

— Значит, был брат, — солгал он.

— А Вы — кто?

— Как кто? Муж.

— Она все равно ничего не возьмет. Ей этого много.

— Мне обратно везти не хочется. Попробуйте, пожалуйста.

— Ну, сейчас попробую. — И молодая медсестра ушла с его пакетом.

Он стал ждать, злясь на того, кто довел Любу до этого. Тем временем вторая — пожилая — медсестра окликнула его по фамилии. Он снова подошел к окошку. Медсестра стала ему рассказывать, что температура держится у Вашей жены оттого, что она беспокойна, волнуется. Когда внизу у нас лежала, даже повеселела, получше стала после того как ее привезла скорая. А сейчас опять. Я захожу к ней, ведь уже знаю ее; предлагаю то, се — ничего не хочет. Может, селедочки принести? Нет, говорит, не хочу. Все обратно пойдет. Сок ей — самое лучшее. Уже всю искололи ее. Капельницы… Подкармливают ее… Сколько ж это может продолжаться? Я говорю: «Нельзя так со здоровьем обращаться…» Она: «Жалко ребенка. Я ж не такая молодая».

— Надо поговорить с врачом — вот приду во вторник, — обещал Антон.

— Да Вы требуйте, чтобы делалось что-нибудь. А то положили, и все. Утром придут, осмотрят, вечером — тоже, а целый день она лежит — мыслимо ли дело?

— Она даже одна?

— Да. Вот почему ей внизу было повеселее. Ну, конечно, попить — все это есть, под рукой, да и мы, сестры, заходим… Нет, надо что-то сделать. Если здешние врачи не могут, то должны положить ее в институт… Ведь делают же, когда месячные…

— Скажите: а подобные случаи уже были здесь?

— Не знаю, я тут недавно работаю…

В это время молодая дежурная вынесла два пакета с фруктами и вручила их Антону:

— Это Вам обратно.

— Вот видите, — резюмировала пожилая с сочувствием.

Донельзя расстроенный, он взял пакеты; он попытался сразу всунуть их в портфель — они не влезали; он попробовал высыпать содержимое их прямо в портфель — у него не получалось. Не хватало рук. А присутствовавшие смотрели на него, как на кающегося грешника, — сочувствующе. Он с трудом всунул-таки пакеты в портфель. Прочел коротенькую записку от жены. Вышел вон, на мороз.

И с улицы, обернувшись, он увидал ее в верхнем окне. Она оттого что видела его, вся дрожала.

И только теперь при виде ее он как бы зримей почувствовал всю жестокость, с какой трусливые равнодушные люди ждали от нее ребенка. Прокричав ей что-то, он ушел в смятении. Да, сговор у нее с матерью несомненно был, и теща несомненно водила его за нос относительно любовника ее или любимого. Антон не против этого. Но нужно же не во вред жизни делать это!

Когда тесть позвонил ему, он возмутился, предположив, что теща, видно, в сговоре с дочерью: Коля является в больницу к ней, а он ничего не знает! И не дело — так экспериментировать с ее судьбой. На что тесть повторился легко:

— Ну, в этом я ничем помочь не смогу.

«Удивительно! Люди не понимают, что от Любы ему ничего не нужно. Он только печется о ее здоровье, так как знает: оставь он это дело так — и человек может погибнуть, потому что все всегда решают почему-то так, как им самим удобнее в первую очередь, а не для того, о ком нужно думать. Действительно, для меня сотворили зло, но мне приходится как-то помогать спотыкающимся, отставив в сторону обиду. Потому что мне совестно, если по моей ли, или по чьей-то вине человек страдает, нуждается в помощи. Даже в неосознанной».

Прошли уже февральские морозы. Было с утра — 11°.

Антон Кашин заспешил вдруг, осознав серьезность момента; он узнал только в воскресенье вечером о том, что Любу выписывают из родильного дома, куда она попала гриппозной и с токсикозом, в понедельник. Он приезжал в больницу с передачей для жены. Но ни ее мать, ни ее отец ему не позвонили, так что они могли и не знать о ее выписке. Он еще полагал, что они в понедельник утром позвонят ему на работу, все узнают, и тогда каждый из них поедет своей дорогой. И там, в родильном доме, встретятся. Самое простое решение. Родильный дом находился на городской окраине — далековато; проезд до него обходился в такси в 4 рубля — вполне сносно. Однако Любины родители не позвонили Антону, и он, сразу сорвавшись, помчался на другой конец города — в Новую Деревню. Он успевал до одиннадцати часов. И поэтому успокаивался, замечал какие-то новшества вокруг, мимо которых проезжал в автобусе.

Он увидал, переезжая Невку, что возле массивного здания Медицинской Академии сломали старое здание, что у Черной речки был забор и что что-то здесь строили. «Ну, а тут — что? — спросил он сам себя и глянул направо. — Тоже успели сломать с тех пор как я здесь не был?» В саду, среди старых лип и тополей, за садовой решеткой, стояло какое-то старинное неприглядное здание в стиле замка, и даже был въезд с дорожкой. Здесь располагалась какая-то больница. Вокруг нее разгуливали больные в полосатых пижамах. И вдруг в какой-то розоватой морозной дымке выплыло это здание — все розоватое в утренней дымке, будто покрашенное наспех самым примитивным образом. Какой-то грязной серо-розовой краской. Но теперь от пробивавшихся солнечных лучей оно розовело мощно на голубоватом снегу и оттого деревья казались какими-то красными на его фоне. Реально и в то же время призрачно, картинно. Они вырисовывались как некое видение.

«Вот так бы теперь написать, — только и подумал Антон. — Поехать бы в Зеленогорск».

Дома Янины Максимовны («бывшей тещи», — подумалось ему) не оказалось: Павел Игнатьевич, «бывший тесть», открыв ему дверь, сказал, что она уже уехала в больницу. И Антон поторопился поймать такси, поскольку в одиннадцать начинали выписывать рожениц с детьми. Он присоединился к сидевшей на скамейке в вестибюле Янине Максимовне. В ожидании выписки Любы. Солнце сквозь стекла уже по-весеннему пригревало. Счастливые папы принимали из рук медсестер новорожденных. Была радостная суета. А выписать больных из дородового отделения, находившегося на 4-м этаже, могли лишь по звонку из справочной; но та работала с часу дня — такой дискомфорт. И вот когда после долгих проволочек Люба, бледная, исхудавшая за месячное лечение здесь от токсикоза — отравления организма от плода, вышла к ожидавшим ее матери и пока еще мужу, качаясь от худобы и запахивая шубку, она увидала их и заплакала. И Антон не знал, как ее утешить и мог ли. Теперь — вряд ли. Лишь покачал на нее головой. Помог заправить шарфик под шубку. И сказал: «Ну, наконец вернулась из добровольного заточения?» Она улыбнулась на это.

Люба, выходя из роддома, оглянулась и помахала рукой в окна глядящим на нее роженицам. Те замахали в ответ ей, а одна из них полуоткрыла раму окна и крикнула:

— Счастливо! Ты уж рожать к нам приходи!

«Наверное, ведь рассказала ей о своем ненормальном положении, — предположил для себя Антон. — Не случайно так крикнула, выдавая прежде всего ее». Но ему было все равно, а главное — ее жалко.

— Да, такой добрый персонал, включая нянечек, что я не знаю, чем отблагодарить, — призналась Люба. — Конфет им свезти, что ли?

— Да, да, доченька, свези, — поспешно проговорила Янина Максимовна. — Пошли прямо через садик, на солнышко.

Она все оглядывалась на окна и заплакала опять. Потом сказала сквозь слезы:

— Ой, зима совсем кончилась.

— Ну, еще не совсем, — возразили в два голоса ее муж и мать.

И долго они шли дворами, где не было ни людей, ни машин, где было просторно и еще лежал снег.

Люба заговорила о том, что она в больнице вынесла и на что насмотрелась. Были всякие истории. Одни беременные приезжают и через три часа рожают, а другие перехаживают сроки, по трижды являются сюда — и бесполезны их старания. Только и наказывают врачи: «ходи, ходи!» А они никак не выродят дите, лежат по три недели. Они-то уж и нянечкам помогают все делать и полы мыть. А вон восемнадцатилетняя дева рожала. Что-то плохо ей, сидит — поясницу потирает, анекдот рассказывает. Врач силой положил ее на постель — уж ребенок показался. Только-только родила, садится: