Его уже пугала какая-то страшная неизвестность. Насте он никак не мог помочь, не присутствуя рядом с нею (а в помощи других он всегда сомневался — редко кто мог оказать ее лучше, чем он сам).

На другой день, в пятницу, ему позвонил тесть и сообщил, что девочку положили в больницу. Он дал адрес и телефон справочной. Потом позвонила теща, сообщила подробности. Положили малышку в больницу лишь в семь вечера сегодня.

— Почему же так запоздало?

— Я ей говорила, — сказала теща, — насилу уговорила. Врачи предполагают двухстороннее воспаление легких. Наверняка она пролежит здесь долго.

В субботу он направился в знаменитую педиатрическую поликлинику. В справочной, где было записано (он увидел в окошечко) девочка без имени, ему сказала женщина, что состояние девочки тяжелое. Температура 38,7°.

Нужное факультетское отделение находилось сразу же за углом здания, и он поднялся, как ему сказали, на второй этаж. Там у него медсестра спросила, к кому он; она сообщила, что Краскову переводят в хирургическое — сейчас собираются.

— А почему, не скажете? — задал он вопрос.

— Там есть хирургическая (паталогия), — добавила она, несколько замешкавшись. Они тут сейчас пройдут.

Он стал ждать на площадке этажной. Минут через десять двери раскрылись. Какая-то женщина в красно-малиновом пальто появилась на площадке с ребенком в руках и приговаривая: «Сейчас пойдем в хирургическое», направилась с ним по лестнице вниз. Он, думая, что, может, сестра ошиблась, назвав незнакомую фамилию, решил еще подождать. Еще через минут пять в проеме большого окна увидел очки вроде бы Вадима (да, это был он), а затем — и женскую фигуру в темном, синем пальто и вроде бы в малиновом шарфе, да в малиновом шарфе. Это была она, Настя. Когда он сбежал по лестнице и оказался на улице, то увидел ее и Вадима, направляющихся куда-то вглубь поликлиники. Он стал их догонять. И вот тут-то его поразило то, что Вадим пытался галантно ухаживать за Настей (проезжала автомашина, и он с картинными жестами, свойственными молодым ухажерам, предупреждал ее об опасности). Но, главное, Максима поразило то, что она спокойно принимала это его ухаживание, хотя Настя и Максим только что решили, что она в эту пятницу перейдет к нему в квартиру на Свечном. Притом она прямо говорила, что Вадима не любит больше, не знает, о чем с ним говорить; он надоел ей до ужаса, она не приемлет его. И вдруг — такое-то… Значит, она лгала ему. Все было неправдой?

Они будто и не торопились никуда. А ведь у них ребенок здесь лежал. Максим, не выдержав того, что шел сзади их, окликнул Настю, когда расстояние между ними сократилось метров до пяти. Она как-то отупленно уставилась на него, словно он сейчас тут неуместен. Но, возможно, так показалось ему вследствие его недовольства. Он, поздоровавшись, сурово сказал, что они — оба обормоты: не вызвали вовремя скорую. Что толку, сказали они оба в один голос; все равно врачи не могут определить, чем она больна.

— Но ведь ее перевели в хирургическое. Видимо, для того, чтобы оперировать, — сказал Максим.

— Она задыхается, вся синяя, — сказала Настя. — На груди опухоли какие-то.

— Вы — Краскова? — спросила возникшая женщина в красно-малиновом пальто.

— Да, — как-то потерялась, сжалась вся Настя.

— Идемте, покажу, где раздеться и куда вам пройти. — И они ушли в помещение.

Вадим был совершенно беззаботен, и с ним было совершенно не о чем разговаривать.

Они вместе вышли за ворота и разошлись в разные стороны.

IX

Максим недоволен был тяжелым положением девочки.

Он застал ее родителей, заехав к ним, в удрученном состоянии. Теща только что звонила в справочную больницы и ей ответили, что девочка больна тяжело и что тут отец был.

— Можно сказать, что два целых, — пошутил Максим.

Тесть заулыбался. Тоже и теща улыбнулась.

Сообщив им о том, что происходит в больнице с состоянием здоровья девочки и что он еще нужное заметил, узнал там, он, главное, опять попросил Веру Матвеевну посетить дочь, дежурившую теперь возле койки с больной в хирургической палате, дабы что-нибудь из еды свезти ей туда, ибо он нисколько не надеется на помощь Вадима.

— У него еще завихрения молодеческие, — вставил тесть. — Повесничает…

— Притом будет консилиум врачей, — продолжал Максим, — ребенка осмотрят получше и тогда можно будет подробности выяснить у ней. А найти хирургическое, вернее, саму Настю просто: она находится от угла пятое или четвертое большое окно. Да Вы легко увидите сами. Терраска там очень заметная. И можно поговорить с ней. Там, на углу есть тамбур.

Теща взглянула на часы:

— Четыре. В пять ей грудью кормить. Да, наверное, не дадут. Теперь молоко у нее испортится. Может, это инфекция. Вадим расчихался после охоты… Он не хотел девочку. Вот так и получилось.

— От него всего можно ожидать, — заметил Арсений Борисович. — Он и пистолеты держит в столе. Штучки отца. Папенькин сынок.

Поздно вечером врачи пока не говорили, что это простудное явление или что-то врожденное. Но девочка глотала много витаминов, и это могло отразиться на ее здоровье. В родильном доме, возможно, вирус занесли или позже — при осмотре. И болезнь уже запущена, — что-то давнее. И уже не воспаление легких. И что, вероятно, потребуется хирургическое вмешательство, если девочку так не спасти.

В воскресенье Максим, управившись с домашними делами, сходил в баню и поехал в больницу.

И только он подошел к желтому двухэтажному корпусу — ему навстречу вышла Вера Матвеевна — уже от Насти.

Он поздоровался, спросил:

— Ну, что?

— Сделали ей прокол, — сообщила она невесело.

— Ах, все-таки прооперировали?

— Да. Ее взяли в три ночи и держали до одиннадцати утра. Это показывает, насколько тяжелое положение у нее.

— Значит, так ничего уже нельзя было сделать…

— Видно… Вскрыли плерву или нет, просто вставили трубку, и по ней течет гной. И дышит кислородом. Частота дыхания уже сорок один в минуту. Уже порозовела, а то посинела вся.

— А как же: под наркозом делали или нет? Не знаете?

— Навряд ли. Она и не почувствовала. В таком состоянии. Уже голову не поднимает. Глаза не открывает.

И она повернулась и вместе с Максимом подошли к большому окну палаты, где лежала девочка, как раз в минуту, когда возле нее находилось трое или четверо врачей — они ослушивали и осматривали ее. Настя тут же, в палате, намазывала ложкой полоски плотной бумаги какой-то желто-коричневой массой, вычерпывала ее из детского горшка. И потом потянулась к раме, заклеивая ее, чтобы не дуло из-за нее.

Она повернулась к врачу, помогая ему протянуть проводки к девочке, дышавшей в кислородную маску. Врач что-то сказал ей, и она стала плакать, потом чуть улыбнулась. Потом опять заплакала.

Врач все хлопотал возле малышки. Стал переключать ее, отвинчивая, на новый кислородный баллон. И снова слушал ее. Заходили сюда женщины-врачи, рассматривали вместе с ним рентгеновские снимки. Потом снова подходили к малышке, что-то делали над ней. Потом к ней подошла медсестра с приборами. Настя между тем дозаклеивала окна.

Вера Матвеевна стала замерзать, и Максим отослал ее в теплый тамбур — там постоять, согреться.

На территории больницы суетились школьники с заступами, граблями. Вероятно, был у них воскресник; они расчищали захламленную территорию, вдобавок еще перепаханную чем-то, с какими-то канавами. Школьницы, любопытствуя, поглядывали сюда, на окна, в которые виделись им в основном дети, больные. Здесь шла борьба за их выздоровление. А рядом вот, ничего не подозревая, гуляли эти дети, полные жизни. И рядом же, выстукивая по рельсам, проезжала электричка.

Настя, докончив оклеивание окон, стала мыть горшок от клея в раковине. Затем вытерла стол. Вера Матвеевна показала ей, чтобы она перестала плакать. И чтобы вышла. Настя кивнула.

Они встретились в тамбуре.

— Ну, что сказал врач? — спросила Вера Матвеевна.