— Не плачь. Раз решила…

— Если бы я была уверена, что правильно решила, — не вытирая слез, прошептала Лена. — Как мне быть? Что делать?

— Нехорошо получилась.

Лена посмотрела на отца заплаканными испуганными глазами.

— Папочка! Вдруг мне без Юрия и жить нельзя будет? А я его навсегда оттолкнула?

Снова звонок в передней. Лена вздрогнула:

— Кто это? Может быть…

Вошел Бочаров.

— Вижу в окнах свет — не спят.

— Какой тут сон, — с горечью проговорил Орлов.

— И Лена не спит. Нехорошо. Пора спать. Рассвет скоро.

— Иди, Леночка, к себе, — Орлов поцеловал дочь в лоб.

Невеселое молчание установилось в кабинете. Бочаров листает «Огонек», Орлов не мигая смотрит на белые раскаленные волоски настольной лампы. Вздохнул:

— Неприглядная история! А ведь все шло нормально. С работой справлялся, благодарность заслужил. Можно было и на командира роты готовить. И вот — на тебе — авария!

— Не авария, а любовь!

— При чем тут любовь? Расхлябанность, потеря чувства ответственности, вот и все!.

— И любовь!

Орлов вспылил:

— Любовь! Любовь! Чепуха! Слюнтяйство одно. Мне странно, что ты, полковник, военный человек, а сбиваешься на дешевую сентиментальность.

— Нет, это любовь, и ты обязан ею заниматься.

— Ну, ты меня извини, Василий Васильевич. Любовью не занимался и заниматься не буду. Довольно с меня огневой, тактической и других подготовок. Голова и так кругом идет ото всех дел.

— Все же любовью будешь заниматься!

Орлов, прищурясь, посмотрел на Бочарова:

— Ты серьезно?

— Вполне. Кому же ею и заниматься, как не тебе — командиру полка, и не мне, твоему заместителю по политической части?

— Шутишь ты, и довольно неумело.

— Совсем не шучу. — Бочаров отложил в сторону «Огонек». — Давай поговорим серьезно. И не только о Верховцеве. Верховцев — случай, частность, а я хочу поговорить о типичном. Представь себе такую картину: молодой неженатый лейтенант прибывает в полк. Как складывается его служба, жизнь? Шесть дней в неделю работа, и какая работа — сам знаешь — от подъема до отбоя. Приходит воскресенье — а тут дежурство, кросс, соревнование, наряд — и нет дня отдыха. И так из месяца в месяц. А годы идут. Парню жениться надо, а на ком? Вот и выскакивает такой офицер в отпуск, хватает, что называется с ходу, первую подвернувшуюся кралю, как раньше говорилось, без роду-племени, и везет в часть, дескать, жена, подруга жизни. А что получается — история известная: или развод, тяжба, персональное дело, или всю жизнь мается бедняга с какой-нибудь стервой.

— Не пойму, к чему ты говоришь? — пожал плечами Орлов. — Какое это имеет отношение к сегодняшнему происшествию?

— Самое прямое и к сегодняшнему. Речь идет о том, что мы, старшие офицеры полка, вопросы брака, личной жизни подчиненных не можем считать областью, уставами не предусмотренной.

— Тебя послушать, так я должен быть не командиром полка, а гвардии свахой.

— Не иронизируй. Насколько я знаю, и в твоей жизни неудачная любовь сыграла не последнюю роль…

Напрасно в пылу полемики заговорил об этом Бочаров. Чуткий он человек, деликатный, а вот сорвалось неосторожное слово — хоть и спохватился, да уж поздно. Орлов поморщился, замолчал, ломая спички, зажигал и не мог зажечь папиросу…

…Любовь! Сколько лет он гнал от себя это коварное слово. Он презирал и боялся его. Не оно ли в ту страшную ночь отняло самое дорогое, опустошило его жизнь.

Зина пришла после часу ночи. Никогда еще так поздно она не возвращалась домой. Поджидая жену, он просматривал конспекты по политической экономии: завтра с утра семинар.

Леночка спокойно спала в своей беленькой кроватке, обняв плюшевого мишку.

Зина подошла к столу в шляпе, в пальто, даже боты не сняла. В ее лице, в глазах, в уголках рта было что-то новое, тревожащее. Сказала тихо, но так, что и комната, и дом, и весь мир содрогнулись:

— Петр! Я люблю другого. Я ухожу к нему!

С той ночи он ненавидел, презирал, боялся слова «любовь». Пусть досужие писаки сочиняют романы и стишки о любви, превозносят ее как неземное, возвышенное, благородное чувство. Что благородного в чувстве, которое отняло у него жену, а у Леночки — мать!

И вот теперь Бочаров говорит, что он должен интересоваться этим чувством, уважать его, считаться с ним… Нет, любовь — болезнь, распущенность, эгоизм…

А Бочаров продолжал:

— Так и с Верховцевым. Знали мы, что служит в полку молодой способный офицер, с работой справляется, и были спокойны. А знали ли мы, чем он живет, что у него на душе, на сердце? Или это личное его дело — душа? Но где, скажи мне, оканчивается личное и начинается общественное? Произошло столкновение личного и общественного. Долг требовал выполнить приказ, а личные переживания повели в парк, на свидание…

— Я считаю, что нам надо было строже к нему относиться, крепче взять в шоры — и все было бы в порядке.

— Одними шорами делу не поможешь. Мы много говорим об индивидуальной работе с каждым солдатом, с каждым офицером, но всех ли подчиненных изучили? Пример с Верховцевым — самый яркий. А разве нет других, еще не бросающихся в глаза? Вот Нелли Кареева. Кто с ней из нас по-настоящему поговорил, помог Михаилу навести порядок в собственном доме? Мы улыбались, шутили, были рады, что у нас не такие жены. А ведь и Нелли — не пропащая душа. Я уверен: стоит хорошенько ее встряхнуть — другим человеком станет. Кто знает, какие бои ждут нас впереди. Нам каждый человек дорог!

Звонок в передней прервал затянувшуюся речь Бочарова:

— Кто это?

— Верховцев! Я приказал ему явиться.

Бочаров проговорил почти просительно:

— Только ты не руби сплеча, Петр Иванович. Хороший он все-таки парень!

Подавленный всем случившимся, сидит Орлов.

— Ты думаешь, мне легко. Я ведь не только командир. Сорвался-то он почему — знаешь? Вдвойне отвечаю.

Орлов застегнул на все пуговицы китель, в официальной позе встал у письменного стола. Негромкий стук в дверь.

— Войдите!

Осунулось лицо Верховцева! Воспаленные глаза смотрят из темных впадин.

— Товарищ гвардии полковник! По вашему приказанию прибыл…

— Рассказывайте, товарищ лейтенант, как вы дошли до жизни такой?

— Я понимаю и сознаю свою вину перед полком, перед офицерами, перед вами…

— И это все!

— Еще вчера я был убежден: армия — мое призвание. Все силы, знания, кровь и жизнь я готов был отдать Родине. Но вот сейчас, когда остался один, подумал: не гожусь я к военной службе. Нет у меня необходимых качеств, чтобы стать настоящим советским офицером. Я уйду из армии…

Куда девалось напускное спокойствие Петра Ивановича Орлова.

В бешенстве загремел на всю квартиру:

— Знаете, как это называется? Трусость! Да, да, трусость и малодушие!

Верховцев вздрогнул, как от удара. А Орлов продолжал:

— Первая неудача, первая ошибка — и в кусты. И хотите, чтобы мы тоже оказались маловерами и сказали: «Ах, у него нет выдержки! Ах, у него нет силы воли!» Стыдитесь, лейтенант!

Бочаров, сидевший молча, почувствовал, что пора вступить в разговор.

— Плохо решили, товарищ Верховцев. Много труда, таланта, знаний, времени затрачено на то, чтобы сделать вас тем, кем вы являетесь: советским офицером. И что же теперь? Перечеркнуть весь труд, поставить на вас крест? Не так учит нас партия беречь кадры.

Юрий стоит вытянувшись, руки по швам.

Прав полковник Орлов. Справедливы его резкие прямые слова. Прав и полковник Бочаров. Но в комнате присутствует еще один командир. Он смотрит со стены. И он на стороне Орлова и Бочарова. Те же слова сказал бы и он ему…

Орлов перехватил взгляд Юрия, устремленный на фотографию на стене. Что-то дрогнуло в сердце, заговорил спокойней:

— У вас должна быть душа бойца, а не мягкотелого хлюпика. Завтра на вас будет наложено суровое служебное взыскание. Всей последующей работой вы должны доказать, что допущенная ошибка — случайность, что она никогда не повторится.