— Почему желудем?

— Очень просто: кругом дубы, и каждая свинья может тебя съесть.

Алешкин захихикал:

— Здорово сказано!

Ротная ленинская комната — так официально называется небольшой участок леса, обнесенный изгородью с навесом. Столы и скамьи, сколоченные из неструганых досок, вкопаны прямо в землю, на медных стволах сосен вывешены пятнистые географические карты, монтажи из фотографий и вырезанных из журналов иллюстраций. На скамьях с тетрадями и карандашами в руках сидят солдаты первого взвода — идут политические занятия.

Сегодня занятие не совсем обычное: в группе присутствует заместитель командира полка по политической части полковник Бочаров. Пришел он неожиданно, сел на задней скамье, в ход занятий не вмешивается. Все же появление начальства смутило руководителя группы лейтенанта Верховцева. Этим и объясняется, что сегодня рассказ офицера по очередной теме несколько суховат, книжен. Ни доброй шутки, ни яркого примера, чем обычно характерны его выступления. Только под конец он преодолел скованность:

— Вывод, товарищи, один: быть бдительными. Зорко следить за происками врагов. Сунутся — пусть пеняют на себя. Как говорят у нас в народе: пойдут по шерсть, вернутся стрижеными…

— И побрить можно, — пробасил с места Сущев. Улыбки осветили солдатские лица.

— Вы, товарищи, знаете, что наш полк, — продолжал Верховцев, — в годы Великой Отечественной войны умело громил врага. Беззаветно, самоотверженно сражались с гитлеровцами наши солдаты и офицеры. Кто из вас может показать на карте боевой путь полка в летнюю кампанию 1944 года?

Солдаты молчат, переглядываются. Присутствие Бочарова смущает и их. Даже Москалев, человек не робкого десятка, и тот лишь ерзает на скамье, а выйти к карте не решается.

Бочаров сидит насупившись, не замечает затянувшейся паузы. Лето сорок четвертого года! Для этих молодых стриженых ребят те времена уже история, пусть славное, но далекое прошлое, учебный материал. А для него — неистовый бросок Могилев — Минск — Белосток, грохот разрывов, кровь и смерть друзей.

Бочаров подошел к географической карте.

— Вот где нанесли мы гитлеровцам в тот год удар, — и тридцать пар черных, серых, голубых глаз устремились за движением руки замполита.

— У Могилева мы форсировали Днепр, здесь наш полк шел по шоссе на Минск, здесь вели бои по уничтожению окруженной группировки врага…

Притихли солдаты. Даже чириканье пичужки в ближних кустах кажется святотатством. С жадностью ловят каждое слово замполита. Орденская колодка, гвардейский знак на его груди представляются им теперь в новом свете.

Не отрываясь смотрит на полковника и Юрий Верховцев. Этой дорогой, через переправы и минные поля, сквозь огонь и дым шел и его отец…

— Вот где сражались в тот год ваши отцы и старшие братья! — закончил Бочаров и, словно смутившись своего порыва, сухо распорядился: — Продолжайте занятие!

После окончания занятий Бочаров и Верховцев вышли на линейку.

— Сегодня занятие вы провели неплохо, — делился своими впечатлениями замполит. — К месту использовали примеры из истории полка. Это оживило рассказ. Но недостатки еще есть. Рассказ по теме должен быть живым, интересным, брать солдата за душу. Своих жизненных наблюдений у вас, естественно, мало. Из книг черпайте, из нашей литературы. Сколько замечательных есть романов и повестей о гражданской войне, о Великой Отечественной. А воспоминания наших крупных военачальников! Каждый раздел, каждую тему можно обогатить прекрасными примерами мужества, верности долгу, любви к Родине. Главное: говорите просто, душевно, без казенных штампованных фраз. И дело пойдет! Горячо рекомендую — читайте Калинина. Мудрый был человек. И мудрость у него наша, русская, народная. Лучший образец агитатора и пропагандиста!

Идущий по линейке Щуров еще издали увидел Бочарова и Верховцева. «О чем они беседуют?» — сразу же заскребли подозрения.

— Здравия желаю, товарищ полковник! — всматривается Щуров в лицо Бочарова. — Хотел сегодня сам присутствовать на политических занятиях, да срочные дела помешали.

— Очень жаль, товарищ капитан, что не находите для этого времени. Верховцев сегодня неплохо беседу по очередной теме провел.

— Прямо разрываюсь, товарищ гвардии полковник.

— Мы с вами еще поговорим, — и Бочаров ушел.

Щуров обескураженно посмотрел ему вслед. Обернувшись к Верховцеву, язвительно заметил:

— Видно, вы Бочарову сказали, что я на политзанятиях не бываю? Бездельником меня изобразили?

— Мы с ним не говорили на эту тему.

Такой ответ Верховцева еще больше разозлил Щурова:

— Сомневаюсь. По лицу вижу…

— Такая проницательность делает вам честь.

Это окончательно взбесило капитана.

— Философствовать вы мастер, а когда дисциплину соблюдать, так вас нет: в парках прохлаждаетесь.

Верховцев усилием воли заставил себя сдержаться. Ободренный молчанием лейтенанта, понимая его, как некое признание вины, Щуров многозначительно добавил:

— Я знаю, чего добиваетесь. Цель вашу вижу…

— Своей цели не скрываю. Хочу, чтобы взвод стал передовым.

— Рассказывайте. Не так я прост, как вы думаете. В командиры роты пробиваетесь…

Верховцев и Щуров стоят рядом и смотрят в глаза друг другу. Со стороны может показаться, что два офицера мирно беседуют. И только они знают, какие чувства кипят в их сердцах.

Как всегда не вовремя (впрочем, сейчас, пожалуй, кстати), появился Веточкин.

— Как же так, Щуров? Ты и вчера беседу о международном положении сорвал. Третий раз переносим. Она в плане записана, и Бочаров напоминал. Сегодня же сообщу секретарю партбюро. В конце концов всякое терпение лопнет.

Щуров с досадой посмотрел на Веточкина:

— Прямо не знаю, за что браться. Делов!

За стеклами очков Веточкина едва заметны насмешливые искорки:

— Я, конечно, понимаю, ты весь в борьбе…

— В какой борьбе?

— До обеда с голодом борешься, после обеда со сном.

— Эти шуточки, между прочим, не имеют оснований. И вообще я замечаю, что последнее время вы слишком развязно себя ведете со старшими по званию, товарищ Веточкин. Некоторых уже призвали к порядку, — покосился Щуров в сторону Верховцева, — и до вас очередь дойдет. Не беспокойтесь!

— Люблю очередность, — с серьезным видом признался Веточкин. — Великое дело. Я в Москве, на Ваганьковском кладбище и то видел объявление: «Захоронение покойников производится в порядке живой очереди».

Но Щуров не понял шутки и, уходя, процедил сквозь зубы:

— Меня еще рано хоронить. Я сам любого похороню!

Веточкин подмигнул ему вслед:

— Чует мое культурно-просветительное сердце, что откомандируют товарища Щурова в распоряжение дивизии. Как пить дать откомандируют!

— Не радуйся! Лишишься активного участника художественной самодеятельности. Щуров и драматический актер, и поет…

Веточкин поморщился:

— Как указывал в свое время классик, Щуров в жизни актер, а на сцене типичный злодей. Что же касается его пения, то я тебе скажу по секрету: мужчина, поющий сладеньким тенорком, подобен кокетке, подымающей юбку.

Верховцев рассмеялся:

— Ты, оказывается, можешь быть и злым. Ну, ладно, довольно злословить. Скажи лучше, где пропадал?

Веточкин взял Юрия под руку:

— Пойдем пройдемся. Был я в городке. Клуб отремонтировали — сказка. Кресла в зрительном зале, как в Большом театре. Сцена вращается, как карусель. — И между прочим добавил: — Всех наших общих знакомых видел…

Верховцев не понял (или сделал вид, что не понял), куда клонит Веточкин.

— Новые кинофильмы привез?

— Конечно! Имел бы в противном случае общеобразовательную беседу с Бочаровым.

Друзья вышли к реке. Рослые гвардейские сосны, любуясь собой, стоят у самой воды. От их разлапистых ветвей вода кажется темной и густой, как смола. Только у того берега, под оранжевой кромкой песка, важно, как лебеди, проплывают пышногрудые облака.

Сели на перевернутую лодку. Днище ее было черным и блестящим, казалось, в реке текла не вода, а смола.