Ревом десятков моторов наполнилась ночь. Темные бронетранспортеры с грозно поднятыми пулеметами, длинные тела полковых орудий, юркие штабные «газики» — все задвигалось, устремилось к выезду.

Прошло несколько минут, и на шоссе вытянулась полковая колонна и двинулась в ночную, грозовую тьму.

XXI

В конце глухой дальней аллеи, как сгусток темноты, появился мужчина. Не очень точно ориентируясь на местности, он совершал рискованные антраша.

Ночью не так просто рассмотреть его наружность. Можно лишь безошибочно определить: мужчина изрядно пьян. Об этом красноречиво свидетельствует амплитуда качания. Двигаясь по аллее, он умудряется задевать стриженый кустарник на обочинах то левым, то правым плечом.

— Возмутительно! Такая теснота, что не разминешься, — ворчит мужчина.

Все же опьянение не помешало ему рассмотреть одинокую фигуру сидящего на скамье офицера. Сделав замысловатый вираж, пьяный взял курс на скамью и вскоре был уже рядом с Юрием, дышал в ухо водочным перегаром.

— Здравия желаю, товарищ командир! Скучаете наедине с природой? Отличнейшая это вещь, доложу вам. Аромат и прочее к, таком роде. Эх, жить бы в шалаше, питаться акридами и мокрицами… Тю, черт, какая дрянь на язык попала. И хмельного — ни-ни. А сейчас без этого нельзя. Кругооборот вещей требует. Пойдем-ка, друг, опрокинем соответствующую. — И запел:

— Знаю я одно прелестное местечко…

Оборвав арию, предложил:

— Пошли! Все трын-трава.

Верховцев поднял голову. Перед ним опухшая, весьма непрезентабельная физиономия.

— Оставьте меня!

— Понимаю, все понимаю, — закивал головой пьяный. — Без слов! Меланхолия. Лирика. Врубель. Как его?.. Надсон…

Взволнованно шумят невидимые верхушки лип, изломанные молнии из конца в конец раскалывают чугунную черноту неба. Пьяный забеспокоился.

— Однако местечко могут того, на запор. — И дернул Верховцева за рукав: — Скажи, любезный, который час? Свои оставил, так сказать, в смысле возмещения расходов, понесенных… одним словом, как честный человек… в залог.

Верховцев взглянул на часы:

— Час ночи!

— Ого! — сокрушенно покачал головой пьяный. — О, время, время, кто тебя усеял?.. То бишь… не туда!

— Час ночи! — машинально повторил Юрий. Там, у беседки, окончилась дорога. Оборвалась… Кругом пустота… Все… Конец… Но что-то помимо воли и желания настойчиво приказывает: вставай, иди…

Юрий встал и пошел к выходу.

— Куда же ты, друг? — крикнул вдогонку пьяный. — Эх, жаль! Но понимаю: служба — не тетка. Сам воевал!

Голубая молния пронзила парк. Свинцовые капли наперебой запрыгали вокруг.

— Так и знал, — с фатальной обреченностью покачал головой пьяный. — И природа против меня. Р-р-р-оковая ночь! Придется пить одному!

Юрий шел ночной, изрешеченной плетями дождя улицей. Невдалеке от дома его обогнал полковой «газик». С потушенными фарами, он промчался в сторону Нового шоссе. За ветровым стеклом смутно угадывались поднятые капюшоны офицерских плащ-накидок. В бешеной скорости машины, в ее позднем ночном рейсе почудилось тревожное: «Куда она? Почему такая спешка? А вдруг что-нибудь случилось?»

И Юрий повернул к штабу.

Когда он подошел к воротам контрольно-пропускного пункта, необычный вид казарм резанул по сердцу. Полк ушел! Казалось, все было на месте. Даже часовые у ворот стояли, как обычно. Но полка не было! Словно тело без души, укоризненно темнел безглазый полковой городок.

Юрий стремглав бросился к дежурному по части.

— Хорош, хорош! — брезгливо рассматривал майор Квасцов землистое лицо Верховцева, мокрую потемневшую гимнастерку, забрызганные грязью сапоги. — Явился, голубчик. А мы хотели собак вызывать.

— Товарищ майор! Куда полк ушел? Что случилось? Как мне его догнать?

— Полк поднят командиром дивизии по тревоге. Где он сейчас — не знаю! — не очень любезно проговорил Квасцов. То, что во время его дежурства была объявлена тревога, да еще не явился офицер, испортило настроение Квасцову.

А Юрий стоял, ошеломленный случившимся. Новая нежданная беда вдруг отодвинула и заслонила все прежнее.

— Товарищ майор! Я вас прошу… Я должен там быть…

— О долге надо было, товарищ лейтенант, раньше думать, а не шляться неизвестно где. Приказ знали. Не маленький! — сердился Квасцов. Но все же сообщил: — Полк ушел по Новому шоссе. А как его догнать — ваше дело.

Верховцев бросился к выходу. Но в последнее мгновение майор сжалился. Вспомнил ли он, как, будучи еще командиром взвода, мчался на такси из Сходни в Москву на Хорошевское шоссе, в Октябрьские казармы, чтобы не опоздать к отбою, или смутило его болезненное выражение лица Верховцева («не натворил бы чего»), крикнул вдогонку:

— Постой, лейтенант, не пори горячку. Так и быть, нарушу порядок. Есть у меня два дежурных мотоциклиста. Бери одного и шпарь. Догонишь!

Даже не поблагодарив майора, Юрий бросился к гаражу, и минуты через две с оглушительным пулеметным треском мотоцикл, выскочил на шоссе. Коляску, в которой скорчившись сидел Верховцев, швыряло из стороны в сторону, и казалось, ничего нет больше в мире, лишь черное слепое шоссе, брошенное в ревущую за спиной темноту, ветер, набивший рот, косой дождь, слепящий глаза. Было непонятно, как умудряется мотоциклист находить дорогу, когда не видно ни земли, ни неба, почему не летят в тартарары и мотоцикл, и коляска, и ее пассажир.

Полк уже достиг высоты 286,8 и занимал оборону, когда мотоциклист, свернув на целину, с истеричным воплем тормозов остановился у машины генерала. Юрий выскочил из коляски и подбежал к командиру дивизии, стоявшему на гребне высоты в окружении офицеров штаба полка. Прерывающимся голосом доложил:

— Товарищ генерал! Командир первого взвода первой стрелковой роты лейтенант Верховцев прибыл по тревоге!

— И это вы называете тревогой! — с раздражением проговорил Гусев. — Почему нарушили приказ? Где были? С женой любезничали?

— Я холост, товарищ генерал.

— Ну, с невестой.

— У меня… нет невесты, — дрогнувшим голосом проговорил Верховцев.

Генерал почувствовал неладное в ответах офицера:

— Позвольте, позвольте, вы что, пьяны?

— Никак нет. Трезв.

— Вид у вас… помятый. Можете объяснить ваше поведение? — смягчился Гусев.

— Был занят… — Верховцев запнулся. — Занят личными делами.

Гусева взорвало:

— Ах, личными делами! А добрая честь и боевая слава полка? А долг офицера, воина Советской Армии? Это чье дело? Да понимаете ли вы, в какое время мы живем? Мы не забыли ночь на 22 июня сорок первого года! И теперь подобного не допустим! Каждого, кто нарушает требования боевой готовности, будем наказывать беспощадно. — Бросив сердитый взгляд в сторону Орлова, продолжал: — Вас, видно, никто не научил понимать, что такое приказ, что такое воинская дисциплина! Летом сорок первого года, в одну из самых трудных для нашей дивизии ночей, старшие начальники вызвали командира роты и дали приказ, выполнить который, казалось, можно было только ценою жизни. Командир роты сказал «есть», пошел и выполнил приказ. Вот дисциплина, сознание своего воинского долга! Знаете, кто был командиром роты?

Генерал зло смотрит на лейтенанта, и сильней обычного дергается его левое веко. Губы Юрия чуть заметно шевельнулись и снова окаменели.

— Догадываетесь, — не то вопросительно, не то утвердительно бросил генерал. — У лейтенанта Верховцева, как видно, другое представление о дисциплине и воинском долге, чем было у его отца!

Жестокие слова говорит генерал! Кто дал ему право так беспощадно вторгаться в самое дорогое, что есть в сердце молодого Верховцева?

Может быть, это право дали генералу кровавые дороги отступлений, горестные невозвратимые потери, память о тех, кто навсегда остался на брестской, смоленской, киевской земле?

Нелегкое, справедливое право!

Гусев резко повернулся к Орлову:

— Товарищ гвардии полковник! Завтра в десять утра доложите о мерах, принятых в отношении лейтенанта Верховцева. А сейчас постройте офицеров полка.