— Мне дают отпуск для поездки на могилу дочери. А в Минске даже машину обещают. Как мне хочется, чтобы и вы поехали…

Анна сразу вспомнила: Беленец. Зима. Сугробы. Ветер в голых сучьях берез. Одинокий собачий лай. На крыльце стоит девушка в тулупе и солдатской ушанке, в последний раз смотрит ей в лицо.

Анна согласилась:

— Поеду!

Собрались быстро и уже дня через два выехали из Москвы. В Минске их действительно ждала у вокзала обкомовская «Победа». На сиденье рядом с шофером лежал большой венок из живых красных цветов.

Ехали молча. Устинова неотрывно смотрела вперед на серое, извивающееся шоссе. На лбу ее, совсем желтом, отчетливо виднелись усталые морщины, сухие губы были сжаты.

Когда въехали в районный центр, Анна растерялась: она ничего не могла узнать, словно никогда здесь не была, не шла по улице с больной Светланкой на руках мимо домов, заброшенной церкви, скверика. Может быть, все потому так неузнаваемо, что тогда дома стояли по пояс в снегу, на улицах было безлюдно, страшно и только ветер гнал ледяную крупу.

Теперь же все вокруг залито солнцем, в свежей зелени, кусты сирени и черемухи заполнили палисадники, во дворах — детские голоса, в распахнутых окнах колышутся тюлевые занавески.

Выехали на площадь. В ее центре хорошо видный со всех сторон белый обелиск, обнесенный низкой зеленой оградой. Анна взглянула на Устинову. Лицо Клавдии Петровны — сосредоточенное, спокойное, только складка у сжатого рта стала еще глубже.

Устинова медленно вышла из машины, за оградой опустилась на колени и прижалась лбом к ноздреватому теплому камню обелиска.

Через площадь с грохотом промчался самосвал, пробежали, пересмеиваясь, две девчонки с болтающимися косичками, ветхая старушка с кошелкой остановилась, перекрестилась и поплелась дальше, а Клавдия Петровна замерла, и казалось, что так и должно быть: черная фигура женщины, склоненная над белым камнем обелиска.

Только сейчас Анна заметила, что у подножия обелиска лежит небольшой букетик живых цветов. Полевые неяркие цветы: ромашка, повилика, иван-чай…

Анна тихо дотронулась до плеча Устиновой:

— Клава!

Та подняла голову. Прекрасные добрые глаза сухо блестели. Анна вспомнила: такие же глаза были у девушки, что в далекий зимний вечер отдала ей маленький медальон.

Анна помогла Клавдии Петровне, подняться. Шофер принес из машины венок и бережно положил у обелиска. Большие красные цветы чуть покачивались — вот-вот вспорхнут, как бабочки.

На обратном пути заехали в Беленец.

— Дальше, дальше, в самый конец улицы. Халупка такая там. Старенькая! — указывала дорогу Анна. Но халупки никакой не оказалось. Там, где была хата Марыси Борош, стоял новенький домик под черепицей с тремя светлыми оконцами.

Анна вошла во двор, села на крыльцо. Оно еще пахло свежей сосновой стружкой. Из дома вышла женщина с розовым, верно, разгоряченным у печи лицом.

— Водички можно? — попросила Анна.

— В хату заходите, пожалуйста.

— Нет, нет, я здесь… — Анна сидела, закрыв глаза: не то больная, не то усталая.

Хозяйка вынесла из хаты ведро, бросилась к колодцу. Так же скрипел журавель, так же плескалась вода в ведре, и прозрачные капли, как звезды, падали на крыльцо. Как тогда!

Припадая на посошок, появился Балай. Он долго всматривался в приезжих, щурил подслеповатые глаза.

— Дедушка!

Балай от неожиданности уронил палку, по-бабьи развел руки и, верно от прилива чувств, снял шапку.

— Голубушка ты моя! Приехала! Вот умница!

Прибежала тетя Фрося. Припав к Аниному плечу, плакала, смеялась, все норовила поцеловать руку.

Все вместе пошли на кладбище. В реденькой рощице за деревней — три десятка покосившихся черных крестов. Холмики могил такие маленькие, словно под ними похоронены дети. Могилка Светланки была совсем крохотная — низенький горбик земли, обложенный сухим дерном. В головах росла березка. Беленькая, тонкоствольная, она робко раскинула негустые ветви с нежными листиками, вздрагивающими на ветру.

Молча стояли вокруг могилы. Клавдия Петровна обняла Анну, прижала к себе.

Балай мял в руках шапку, хрипло откашливался. Тетя Фрося боялась взглянуть на Анну. И в прошлом, и в позапрошлом году на могилке было так красиво: цветы, свежий дерн, скамеечка у ног. А нынче завертелась с прополкой, собиралась, собиралась — да так и не собралась. Вот грех!

В деревню возвращались на закате. И облака, и березы, и соломенные крыши Беленца были нежно-розовыми. На самой макушке высокой вербы в гнезде неподвижно и строго стоял на одной тонкой длинной ноге аист. Казалось, что часовой сторожит деревню.

У самой околицы их нагнали возвращающиеся с работы девчата. Они весело переговаривались, шлепали босыми ногами по пыльной дороге. Потные кофты пахли мятой и парным молоком. Никто из них не узнал Анну. Низкое солнце нестерпимо горело на их отточенных тяпках. Волосы, лица и даже ноги девчат тоже казались розовыми и чуть-чуть золотыми от солнца.

XIII

Если вам приходилось жить в дальнем гарнизоне, где нет ни театров, ни музеев, ни концертных залов, где киносеансы бывают только по субботам и где строго очерчен круг знакомых, то вы, конечно, знаете, что такое книги! Для Юрия Верховцева книги стали и МХАТом, и парком культуры и отдыха, и музеем изобразительных искусств, и большой аудиторией Политехнического музея. Быстро были перечитаны захваченные из Москвы Куприн, Чехов, Пришвин, Алексей Толстой. Прочитаны личные книги Михаила Кареева, Виктора Веточкина. Дошла очередь и до библиотеки полкового клуба.

С некоторым скептицизмом направился первый раз Юрий Верховцев в полковую библиотеку. Что может быть там? Тощие книжонки «Библиотеки военных приключений», научно-популярные трактаты «Было ли начало и будет ли конец мира?» и тому подобная литература.

Неожиданно для себя Юрий убедился, что он ошибался. В сорок пятом году, когда полк действовал на территории Восточной Пруссии, Веточкин не растерялся и пополнил библиотеку книгами, в свое время вывезенными гитлеровцами из Советского Союза. Правдами и неправдами загрузил он литературой несколько увесистых мешков, которые с криком и руганью возил на своих машинах помощник по хозяйственной части майор Расков.

Юрий Верховцев стал завсегдатаем полковой библиотеки. Он любил рыться в шкафах, залезать на самые верхние стеллажи.

Однажды, когда Юрий внимательно рассматривал очередную находку (хорошо иллюстрированное издание романа Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль»), в библиотеку вошла Леночка. Мороз надушил ее. На золотистом локоне, выбившемся из-под меховой шапочки, серебрился иней. Леночка заметила Юрия и, обменяв книгу, не торопилась уходить. Но лейтенант витал во французском средневековье, и неизвестно было, когда вернется к современности. В конце концов Леночка не выдержала и подошла к Юрию.

— Интересная книга?

Верховцев вздрогнул от неожиданности и быстро обернулся. Глаза Юрия сразу выдали чувства, охватившие его. Лена смутилась под таким взглядом. Юрий говорил о Рабле, о том, что давно хотел прочитать его книгу, да она не попадалась в руки, а глаза помимо воли признавались: «Я счастлив, что вижу тебя, что вижу твои волосы, лоб, родинку возле уха, что слышу твой голос! И вообще счастлив, счастлив, счастлив!»

Вместе вышли из библиотеки. Зимняя улица была сказочна в своем царственном уборе. В белом, словно невесты, стояли тополя, медленно, как завороженные, падали снежники.

Шли молча. Но и помолчать хорошо в такой вечер, когда рядом единственная в мире девушка и сквозь пуховый занавес снегопада светятся ее глаза.

Лена остановилась у подъезда своего дома, протянула руку:

— Вы нас совсем забыли, Юра. Приходите как-нибудь вечером, если не боитесь скучать…

Юрий пошел по улице. Снял фуражку. Снежинки садились на волосы, на лоб. Оглянулся — никого нет, подошел к дереву и потряс его. Крупные хлопья снега осыпали голову, плечи.