Но первые лодки уже причаливают к противоположному берегу. Автоматчики выскакивают на влажный плес, взбираются по крутому, обрывистому склону, потом в траншеях врага растет и ширится русское «ура». Поддерживая наступательный порыв пехоты, в бой вступают наши артиллеристы, минометчики. Из глубины леса бьют тяжелые гаубицы, и невидимые снаряды шумят над головой форсирующих реку пехотинцев. Огненные полосы реактивных минометов расчерчивают небо.
По реке на лодках, плотах плывут пехотинцы. Вода бурлит в разрывах мин и снарядов.
В воздухе появляются вражеские бомбардировщики, заходят на бомбежку. Перевернулась и идет ко дну одна лодка, другая…
Начальник штаба полка подполковник Орлов докладывает Верховцеву:
— Противник перешел в контратаку. Переправившийся батальон с трудом удерживается на том берегу. Связь прервана.
Верховцев смотрит на реку, где солдаты пытаются прорваться сквозь сплошную стену огня, и быстро спускается к воде.
— Сбросят с берега, тогда трудней будет, — и отдает приказание: — Подполковник Орлов! Завершайте переправу. Помначштаба и сержант Подопригора — за мной.
И вот Верховцев с группой автоматчиков уже в лодке. Командует:
— Второй батальон! Вперед!
Солдаты бросаются к реке, садятся в лодки и, обгоняя командира полка, стремятся на тот берег.
Снижается вражеский бомбардировщик. Разрыв. Взметнулась вода. Лодка полковника Верховцева разбита. Раненый, с лицом, залитым кровью, он упорно плывет вперед. На помощь ему спешит Подопригора.
— Я сам! — захлебываясь кричит командир, но силы уже покидают его. Подопригора подхватывает полковника и плывет к нашему берегу.
— Не туда! Вперед! — приказывает полковник. Подопригора поворачивает, достигает противоположного берега, выносит полковника из воды. Верховцев с трудом поворачивает голову:
— Как там?
— Второй батальон в бой пошел, — докладывает подбежавший помначштаба.
— А третий?
— И третий на подходе.
Верховцев делает попытку приподняться.
— Полк принять Орлову… — И, собрав последние силы: — Сыну моему передайте, пусть и он… — Но не договорил, упал на песок. И только губы шепчут: — Пусть и он…
…Лицо Подопригоры строгое, задумчивое. Лейтенант взглянул на старшину:
— Не забыли тех дней?
— Такое не забудешь. На теле рана — вона зарубцуется, а в сердце — всегда кровь.
Верховцеву стало неудобно, что он предположил, будто бы Подопригора мог забыть те дни.
— Спасибо, Тарас Филиппович, за все, что вы для отца сделали.
— Дело солдатское. Жаль, що не довелось полковнику до такой радости дожить — сына офицером побачить. Да еще в своем полку!
— Любил он полк?
— Такой полк да не любить! На войне полк отличился, и в мирной жизни лицом в грязь не ударит. Тильки взвод вам слабоватый дали. Чому воно так?
— Начальству видней.
— Само собой. Як дивку на вечерницах выбирать не приходится.
— Да и вас в отстающий послали, — с улыбкой заметил Юрий.
— Так я ж человек привычный. Много солдатской соли съел. Третий срок служу.
— По характеру пришлась солдатская профессия?
— Вполне! В сорок пятом зовсим було демобилизовався. И документы мени штаб выправив. А як настав час прощаться — сердце заболило. Вспомнил и Днипро, и Вислу, и Одер, Знамя гвардейское, товарищей, и живых, и тих, що жизнь свою отдали за наше боевое дело. И подумав, куды я пойду, колы полк дороже ридной хаты став? Да и время не такое, шоб оружие на склад сдавать. Вороги знову воду мутять. Пишов я до командира и прошу: оставьте в строю. Уважили мою просьбу.
— Нащупали в душе военную струнку?
Подопригора проговорил значительно:
— Наша душа, вона и до мирного труда открыта и до бою с врагом готова.
Солдаты не знают, о чем беседуют лейтенант Верховцев и старшина Подопригора. Все же по их лицам, серьезным и значительным, догадываются: речь идет о делах важных. И каждый по-своему, но все об одном и том же думают: «Хорошие у нас командиры!»
Верховцев расстегнул ворот, отпустил ремень.
— Вопросов у вас нет?
— Вопросов нема, — начал было Подопригора и запнулся: — Тилькы…
— Что еще?
— Як с окопами? Придется рыть до полного профиля.
— Конечно. А как же иначе!
— Само собой. Грунт тяжкий, а рыть треба.
Верховцев задумался: действительно, рыть надо в полный профиль и солдатскую силу беречь. Обратный путь не шутка! Но нужное решение не приходило в голову.
— Ну, ладно. Потом подумаем. А сейчас давайте команду — пусть отдыхают.
Солдаты расположились на склонах высоты: закурили, пошли шутки, разговоры. К лежащим рядом Москалеву и Терехову подошел Ласточкин.
— Что это давеча старшина с вами беседовал? Верно, опять нотацию читал?
— Какую нотацию? — изумился Москалев. — Что ты! Просто советовался с нами, как дальше… одним словом.
Ласточкин недоверчиво покачал головой:
— Трави. По физиономиям вашим не видно было.
Москалев приподнялся:
— Скажите, пожалуйста, какой хиромант нашелся. По лицам угадывает! Приезжай к нам в Кущевку. На базаре большие деньги зарабатывать будешь.
— Что я в вашей Кущевке не видел! Я, брат, до армии трактористом был. На «ЧТЗ» гадал, — не без гордости сообщил Ласточкин. — Заработанный хлеб машинами домой возил. Меня и сейчас трактор дожидается.
— Держи карман шире, — подмигнул Москалев. — Газеты надо читать. Трактористы сейчас в деревню, как женихи, едут. А ты — дожидаются. Как бы не так!
Ласточкин не сдавался:
— Таких, как ты, ожидать не будут. А мне всегда «добро пожаловать» скажут. Мою зябь академики проверяли. И одобрили. После армии поедем к нам — увидишь.
Терехов заговорил серьезно:
— Знаешь, Коля, я и сам подумываю. До призыва прицепщиком работал. А теперь дорога прямая: и в трактористы, и в механики. В большой оборот деревню взяли.
Москалев засмеялся:
— Укомплектовалась тракторная бригада. Вон Сущев еще бродит. Возьмите и его с собой. Он у вас вместо «ЧТЗ» будет, — и крикнул проходившему мимо Сущеву: — Вася! Друг! Куда ты свой скелет тянешь?
— А что? — подошел поближе Сущев.
Москалев заговорил проникновенно:
— Сидим мы здесь, Вася, и думу думаем: как с тобой быть?
— Что такое?
— Разве не слышали: кухня сломалась, обеда не будет?
— Шутишь.
— Хорошие шутки! Нам ничего, мы и сухим пайком обойдемся. А тебе при таком хилом телосложении меньше трех обедов и не давай.
— Три, положим, многовато…
— Что ты, что ты, Вася! — со всех сторон раздались голоса. — Скромничаешь. После марша и четыре как раз в норме будут!
Сущев заколебался:
— Разве после марша…
— Ну, довольно язык чесать, — вступился Терехов. — Давай-ка, Вася, дерни нашу орлиную.
Когда речь идет о песнях, Василия Сущева долго уговаривать не приходится. Консерваторию он не кончал, в ансамблях песни и пляски не участвовал, но за хорошую песню и миски каши не пожалеет. Не дожидаясь особых приглашений, лег на траву, откашлялся. С минуту молчал, настраивался на нужный лад. Запел с чувством:
Солдаты подхватили:
В наступившей тишине снова зазвучал душевный — и откуда это в таком грузном, неповоротливом теле? — голос Сущева:
Теперь уже весь взвод пел: