Настасья проводила взглядом не по возрасту резвого солдата и только тут заметила, что в двери теплушки появилась женщина в белом, с рыжими подпалинами халате, замахала руками.

— Гражданочка, можно вас?

Женщина подала руку, сильно, по-мужски рванула на себя, и Настасья, закрыв глаза, былинкой вспорхнула в вагон. И сразу в нос ударил стойкий запах лекарства, пота и крови. От запаха крови тошнота подкатила к горлу, и Настасья открыла глаза, открыла и ужаснулась. В сумеречной темноте вагона вдоль стен белели нары, и на них, точно куклы спеленатые, лежали люди. Тугой стон, прерывистое, удушливое дыхание со всхрапом наполнили уши, и Настасья почувствовала, как мелкой трепетной дрожью заходили ноги.

«Господи, раненых везут, — мелькнуло в голове. — Может, и Гаврила мой здесь?»

Женщина в белом выпустила руку Настасьи, метнулась к столу в центр вагона, схватила инструмент, бинты, позвала Настасью:

— Помоги, подруга! — И пошла в угол, к белеющим нарам.

Но этот окрик не вывел Настасью из оцепенения, не снял свинцовой тяжести в ногах, и она не двинулась с места. Взгляд ее уперся в противоположный угол, где на нарах лежал рослый, как Гаврила, солдат. Что-то знакомое показалось в его лице, наполовину забинтованном. Главное, нос такой же широкий, с горбинкой, про который он шутил, бывало: «Нос бог семерым нес, да мне одному достался». С великим трудом волоча ноги, подошла Настасья к нарам, наклонилась, и вздох облегчения вырвался из ее груди. Слава богу, не Гаврила, хоть и похож шибко, только молодой, ему лет двадцать пять, наверное, вместо щетины пушок над губой, да и сами губы вздернуты точно от удивления, а у Гаврилы губы ровной линией заложены, волевые.

Солдат, видимо, почувствовал, что к нему человек приблизился, руками под простыней зашевелил, еще выше губы вздернул, зашептал:

— Пить, пить хочу…

Слова эти Настасью из оцепенения вырвали, и она к столу два крупных шага сделала, кружку, под руки подвернувшуюся, схватила, в ведре загремела, но воды там не оказалось. Вскинув глаза, Настасья уперлась злым взглядом в женщину. Та в углу, усевшись на нары, осторожно бинтовала ногу раненому. На веснушчатом его лице серебрились капли пота, а руки в изломе за голову вскинуты. От сострадания злоба в Настасье еще сильнее вспыхнула, и она в сердцах бросила свой сверток на стол.

— Воды у них даже нет! Им людей не жалко, что ли?!

И, схватив ведро, к выходу кинулась. Поджав ноги в коленях, не размышляя, выпрыгнула из вагона. В другое время Настасья на такое бы не решилась, но теперь бояться некогда было, и, слава богу, прыгнула удачно. Только на секунду остановилась, тапки с ног сбросила и босиком по теплым шпалам побежала к водокачке. Перед самым вокзалом повстречалась с солдатом. Тот шел медленно, припадая на ногу, котелок нес перед собой двумя руками, боясь расплескать.

— Что плетешься, как на поминки?! Там люди погибают, а у них даже воды нету. За смертью тебя только посылать.

Видимо, слова эти солдата обожгли до оторопи, коль котелок у него из рук выскочил, по рельсам загремел, как банка консервная, и вода забулькала между шпал. Только и осталось солдату головой покачать от такой своей неуклюжести да бесом вслед глянуть злой бабе, невесть откуда взявшейся.

Солдат назад к водокачке подошел, когда Настасья уже ведро воды набрала. На путях перед водокачкой пыхтел паровоз. В черную пасть его тендера хлестала серебряная струя.

— Ты что, с цепи сорвалась? — Солдат боком, неуклюже вскидывая правую ногу, приблизился к Настасье, под кран котелок свой подставил. — Чего орешь, как на базаре?

— А ты почему такой спокойный? — Настасья презрительным взглядом окинула его с ног до головы. — Чай, людей вам доверили, не щенят, а они у вас от жажды помирают! — И, схватив ведро, бегом побежала к составу.

Солдат опять котелок подхватил двумя руками, бросился вдогонку. Настасью он догнал уже перед тупиком, когда она на минуту опустила ведро, чтобы руку сменить, дух перевести.

— Ты на меня, бабочка, зря кричишь, — заговорил солдат, приближаясь. — Ходовую мне немец проткнул, а то бы за Шамшеевым хрен угналась. Он резвый был, хоть и с животиком.

— Какой Шамшеев? — спросила Настасья.

— Да я, фамилия моя Шамшеев. Мы с Анной Семеновной уже под бомбами в состав раненых таскали, вот осколок мне в икру и врезался, хорошо, в мякоть попал, а то бы на костылях теперь прыгал.

— Ранен, что ли?

— Ага, досталось. Перед самой отправкой из Сталинграда. Спасибо Анне Семеновне, ногу мне промыла, шов наложила, все как надо сделала.

— Она кто, Анна Семеновна?

— Военврач она, капитан медицинской службы. Замучилась совсем баба, одна на весь состав. Еще два хирурга должны быть, да их тоже в бомбежке потеряли — у одного нога перебита, а другому живот разорвало, мается, вряд ли жив будет…

Настасья снова прибавила шагу, и тяжелое, прерывистое дыхание Шамшеева за спиной словно растворилось в знойном воздухе. Но на этот раз в дверном проеме вагона никто не показался, пришлось самой на вытянутых руках ставить ведро в вагон. Пока отыскала свои тапки, песок из них вытрясла, на ноги натянула, Шамшеев к вагону приблизился, котелок на рельс поставил, присел так, что согнутая в колене нога приступкой высокой оказалась, скомандовал:

— Поднимайся!

В вагоне, куда Настасья с Шамшеевым по очереди забрались, сначала Настасья, а потом с ее помощью и Шамшеев, по-прежнему сумрачно, но стонов не было слышно. Видимо, успокоились немного измученные дорогой, жаждой, ранами своими бойцы. Анна Семеновна, передвигая за собой ведро, поила раненых. Увидев Шамшеева, кружку на стол поставила, приказала:

— Шамшеев, сам бойцов напоишь, а я в другой вагон пойду. Только Кирину, смотри…

С тем и исчезла в дверном проеме. Теперь Шамшеев кружку схватил, начал разносить воду. Настасья с минуту наблюдала, как жадно, судорожно глотали бойцы воду, а потом на помощь бросилась, ведро подхватила, и так у них с Шамшеевым быстрее получалось. Когда к углу приблизились, где тот боец, на которого Настасья сразу внимание обратила, Шамшеев кружку на стол поставил, край полотенца в ней обмочил, а потом начал к губам раненого прикладывать. Эти прикосновения бойца из оцепенения вывели, и он снова глухо застонал:

— Пить, пить…

Настасью этот шепот в дрожь бросил, она кружку со стола схватила, выплеснула остатки воды, из ведра полную кружку налила, к бойцу заспешила. Но Шамшеев руки вперед выставил, точно оттолкнуть ее надумал, зашептал:

— Нельзя его поить, поняла?

Настасья в изумлении назад отступила. Он что, Шамшеев, не видит, боец от жажды погибает. Шамшеев ее к двери подтолкнул, на ухо опять зашептал:

— Нельзя ему, Кирину, воду давать. Живот у него осколком разворотило, все кишки перемешаны на кисель. Ему сейчас кружка воды — гиблая смерть.

— Так это о нем Анна Семеновна говорила?

Молча закивал головой Шамшеев, а потом на дверь рукой показал, вполголоса попросил:

— Нам бы еще воды ведро, а то скоро паровоз прицепят, а мне отходить из вагона нельзя, пока Анна Семеновна…

Дальше Настасья слушать не стала, ведро схватила, выскочила из вагона. Жаром угасающего летнего дня охватило тело, и эта теплота немного успокоила, уняла дрожь. И дорога до водокачки короче показалась, хоть шла Настасья обычным шагом, а не бегом, как в первый раз…

На обратном пути Шамшеев Настасью у вокзала встретил, заулыбался во весь рот, точно знакомы были они долгие годы, руку к ведру потянул, но Настасья ведро перекинула в другую руку, сказала:

— Сама справлюсь…

Шамшеев головой закрутил, заулыбался еще радостнее.

— Ну и помощницу бог дал, такую не догонишь. Ты хоть как на станции оказалась?

Рассказать ему, что ли, какая нужда ее на станцию привела, или промолчать лучше? Показались заботы ее до обидного маленькими против страданий этих адских, таких, что у нее, точно у раненой самой, с губ стон срывается… Тихо, одними губами, прошептала:

— Живу я тут недалеко… Мужик у меня тоже воюет, второй год пошел. Может, встречал где, Коновалов, он, Гаврила Коновалов?