Прежде всего надо было доказать людям, что ни он, первый секретарь, ни районные руководители — не белоручки, они тоже умеют работать физически. Такие вещи доказываются не словами — тут даже самое красивое и ловкое краснобайство не проходит — доказывается только делом и собственными руками, поэтому бюро райкома партии приняло решение: всем руководящим работникам района взять шефство над свекольными полями — показать пример, дать понять людям, что они способны не только руководить, сидя в кабинетах. Кое-кому это, конечно, пришлось не по вкусу, но решение есть решение: для того решение и принимается, чтобы его выполняли.

Топорков следил за своим полем, как за собственным рабочим столом: если на столе появляется лишняя бумажка, то немедленно убирает ее, либо дает ход, чтобы не мозолила глаза; так и на поле, сорняки он вырубал под корешок еще в зародыше, землю перебирал руками, на неделе по нескольку раз появлялся на подшефном участке. Глядя на первого секретаря, и другие старались не отлынивать — стеснялись, можно так сказать, и едва выпадала свободная минута, тоже спешили появиться на своих делянках.

Дело сдвинулось. Уже через год район выполнил план по свекле. И не потому, конечно, что первый секретарь возился на поле, урожай с «его» гектара — это капля в море, как и с гектаров других руководителей, просто народ поверил, что свекла — это крайне важно и нужно, может быть, даже нет важнее задачи, чем вырастить хорошую свеклу.

Сдвинул Топорков одно, взялся за другое — за зерно, потом за третье — за молоко, затем за четвертое — за мясо и так далее. Сейчас район выполняет план по всем показателям до единого, и это не какие-нибудь разовые успехи, когда сегодня попал в десятку, а завтра даже до двойки не дотянулся, это стабильные. Еще раз подчеркиваю — стабильные. Каждый год район теперь погашает долг, понемногу возвращает государству заимствованные когда-то деньги — по три-четыре миллиона рублей.

Но до радужных картин, до подлинных высот еще далеко — Топорков это отлично понимает. Все дело в том, что несколько десятилетий было потрачено на то, чтобы изменить психологию современного крестьянина, в течение длительного времени все делалось для того, чтобы у деревенского мужика отбить вкус к земле, к хлебу, переродить его, из поставщика сельскохозяйственной продукции превратить в потребителя.

Действительно, чего заниматься хлебом, полем, тратить на него драгоценные силы — привезут из других областей, а что касается своего, то приедут горожане, помогут все убрать — не только хлеб, а и картошку, и свеклу, и даже то, что на собственном огороде произрастает. А потом, что касается хлеба, то иной председатель колхоза нередко рассуждает так: сколько я хлеба ни выращу — весь уйдет государству.

Да, государство кормит нас. Кормит города и заводы, флотилии и стройки, научные институты и фабричные поселки. Но хлеб-то государство берет не с потолка, не из воздуха. Хлеб обязано производить село. От села не требуют, чтобы оно выпускало, допустим, металл ценных марок, выпускало машины и удобрения — село все это потребляет, а производить обязано хлеб, молоко, овощи, мясо. Истина, которую обсуждать не надо, она ясна, как божий день, а истина эта, увы, еще кое-где обсуждается.

Нельзя давать истощиться земле — это, к сожалению, наблюдается почти повсеместно. Химией как неким подпитывающим средством можно временно поднять урожай и тем самым обмануть себя, отрапортовать наверх: наша земля, дескать, богата, неистощима — нет, земля истощима, еще как истощима! Поля нужно постоянно подкармливать, удобрять. И не химией, а органикой. Навозом — в Липецкой области лежалый, готовый к вывозу навоз зовут наземом, — не обязательно чистым, можно в смеси с торфом. Это даже лучше. Торфа в Добровском районе много. На нынешний день гектар поля получает семь тонн такой смеси, но надо бы не семь, а восемь. Восемь тонн — это самый минимум для того, чтобы стабилизировать землю, не дать ей увянуть; но для того, чтобы наращивать плодородие полей, нужно уже не восемь, а все пятнадцать тонн навоза на гектар. Как не хватает естественных удобрений на здешних полях, как отвыкли люди от того, чтобы хранить «назем» на черный день, подкидывать его в нужный момент полю! Все это, к сожалению, ушло в прошлое. Понятно, нынешнее время — время высоких материй, науки, больших полетов — до «назема» ли! — но как важно возвратить из прошлого то, что было жизненно необходимо, что рационально; на ум просто приходит расхожая фраза о том, что предки наши тоже голову на плечах имели — неглупые, между прочим, были люди.

Мы ездили с Топорковым на «уазике» по колхозам, перебирались с фермы на ферму, побывали даже на охоте, на вечерней зорьке, но ничего не добыли — с севера шли пролетом утки, птицы опытные, умные, изучившие психологию охотника не хуже, чем сам охотник психологию дичи, ночевать стаи садились на большие озера, держались середины, а до середины выстрелом никак не достать, посмеялись мы над собой, над утками и отбыли восвояси.

Остановились в колхозе имени Крупской — слишком уж необычным было то, что мы увидели: из темных, охолодавших по поздней осени прудов спустили воду и трое мужиков в высоких сапогах-броднях сеткой вылавливали толстоспинных, цвета старого золота нагульных карпов. Да, собственно, это не карпы были — настоящие поросята. Мужиками руководил Иван Захаров, бедовый колхозный шофер. Он размахивал руками и подгонял… не напарников, а самих карпов:

— Домой, домой, ребята! — Вытирая пальцами красное остывшее лицо, добавлял: — Клюй, рыбка, клюй! — А если какой-нибудь «поросенок» норовил удрать, и удирал-таки, прятался в яме, Иван предупреждал беззлобно: — Сейчас воду замутим — сам голову поднимешь.

На берегу стоял В. Федотов, тогдашний председатель колхоза (сейчас — председатель районного агропромышленного объединения) и принимал продукцию.

Топорков подхватил одного карпа под жабры. Карп дышал тяжело, с сипом, недоуменно вращал небольшими, тугими от сала глазами. Экземпляр был килограмма на два весом.

— Подгребаем последние вершки, — сказал Федотов, — уже, почитай, все подгребли. Чтоб к празднику на столах свежая рыба была.

— Всем хватит?

— Всему колхозу не хватит, а вот колхозную столовую обеспечим.

Вдоль сырой бровки пруда — воду откачивали всю ночь, на берегу стояла специальная установка — тянулись глубокие кабаньи следы. Диких кабанов тут много, приходят из леса пить воду, подбирают остатки овса, гороха, кукурузы, которыми подкармливают рыбу: вообще всякая живность собирается обычно вокруг воды, так принято в природе. Вон лисьи следы, вон енотовая топанина, вон гусиная елочка. Непонятно только, какие гуси стежок оставили, домашние или дикие?

Лето было жарким, карп рос споро — ему ведь что: лишь бы еда была, да тепло, да солнышко чтоб до темного илистого дна доставало, — и расти в таких условиях карп будет не по дням, а по часам. Вот он и рос. Так рос, что ночью на пруды даже сторожа с одностволкой ставили — охотники отведать сладкомясой рыбы приезжали даже из Липецка.

— Эх, подергать бы на удочку! — не выдержал я; жалко сделалось ребят, которые в холод с сеткой да по холодной воде, замерзли ведь — возникла мысль, как мне показалось, спасительная, а на самом деле совсем неспасительная. — В руке тяжесть рыбы ощутить бы, а? Карпы здоровые, отъелись действительно как боровы… А? Почему бы и не подергать?

— На удочку — вряд ли, — засомневался Топорков: первому секретарю ведь тоже ничто человеческое не чуждо, хотя в недавнем прошлом это качество было явно кое-кем потеряно, в нем тоже шевельнулось что-то рыбацкое, азартное, — на удочку сейчас вряд ли, — повторил он, — воду уже брал, а коли он взял воду хоть один раз, то рыба к еде становится равнодушной.

— Как же тогда зимний лов?

— Это другая рыба, которая зимой активизируется, — окунь, например. Окуня и ловят. А вот чтобы кому-то зимой попался карп — рыба, которая летом бодрствует, а зимой спит. Сон у нее медвежий, глубокий, и у карпов, как и у медведей, есть шатуны, только «шатун» случайно может взяться на удочку, один из десяти тысяч, а так — нет.