Рыба — дело новое в Добровском районе. Хотя тут и имеется специализированный питомник, выводит мальков, распределяет по хозяйствам, и урожай бывает неплохим, но вот какая вещь — урожай этот весь уходит в Липецк, в районе не остается ничего. Обидно, не правда ли?

Топорков позвонил в областной центр, начальству: нельзя ли хотя бы немного рыбьего урожая оставлять в районе?

Там замялись — весь карп распределен, план есть план.

— Хорошо, а если мы дадим сверх плана? Можем же мы сверхплановую рыбу пустить в свои магазины?

— Сверхплановую? Сверхплановую можете!

Так в магазины района в том году поступило около сорока тонн свежей рыбы — первая, так сказать, проба, первая ласточка. Это всего лишь начало, конечно, но за всяким началом следует продолжение.

У Топоркова есть это в характере: беспокойство, широкое, откликающееся на любую чужую боль болью собственной сердце — помните у Симонова: чужой боли не бывает! — ощущение того, что нужно людям. И в большом и в малом.

И если бы областное начальство, стукнув кулаком по столу, изрекло бы сердитое «нет», он поругался бы с областным начальством. Ибо не для себя Топорков просил — для людей. Мелочь, казалось бы, свежая рыба в районных магазинах, не его это забота, в конце концов, не первого секретаря, а мелочь для Топоркова очень характерная: он с одинаковым вниманием относится и к мелкому и к крупному.

Доброе — село длинное, растянутое на несколько километров, а все магазины скучены в центре. Парню или девчонке, живущим на окраине, ничего не стоит добежать до центра — только кровь лишний раз разогреют, а вот каково старикам? Да ведь иной дед полдня тратит, чтобы добраться до торговой площади, купить там буханку хлеба, и оставшиеся полдня истрачивает на дорогу обратно. Топорков увидел это, поморщился болезненно, словно его по-над сердцем резануло — представил себе свою мать, которая не то, чтобы по селу, даже по двору, по дому передвигается с трудом, — поговорил у себя в райкоме, в райисполкоме, поговорил со строителями и решил вопрос должным образом: сейчас на окраине Доброго, недалеко от бензозаправки уже открылся продуктовый магазин, на очереди — магазин промтоварный. Довольны, естественно, не только старики, а и молодежь: все лишний раз ноги не бить!

Тут я, позвольте, возвращусь назад и оспорю собственные слова о том, что в жизни первого секретаря нет приметных сюжетов, на которые можно накрутить очерк или рассказ. Есть такие сюжеты!

…Тот день был черным: на район навалился ураган, вздыбил землю, тяжелыми сапогами прошелся по посевам, обрезал линию-высоковольтку. С этой высоковольтки все и началось — грузные, потрескивающие от напряжения провода легли на лес. Лес загорелся.

Огонь появился внезапно и, жадный, урчащий глухо, стреляющий углями, страшный, со слепящей скоростью и ловкостью понесся по лесу, в какие-то полчаса накрыв массив не менее ста гектаров. Из огня, хрипя и сбивая с задымленных боков рыжие языки, вываливались лоси, кабаны, волки, зайцы, устремлялись к реке, по дороге забирались в озерца, ныряли в воду — пламя не щадило, жар был страшным. Горело все.

В этом изнурительном беге никто никого не трогал: лисы соседствовали с зайцами, волки с лосями, у всех была одна тревога, один страх — как бы спастись!

Звери спаслись, кроме двух сохатых, не сумевших проломиться сквозь горящую чащобу — и как они застряли, мощные, словно танки, ногастые, быстрые, — просто уму непостижимо! Не должны были погибнуть, а погибли.

Огонь окружил несколько лесных кордонов, навалился на поселок Дальний — стало не до зверей. Надо было спасать людей, дома с пожитками, лес. В районе поднялись на ноги все, от уборщицы до первого секретаря, из Липецка пришел самолет с председателем облисполкома Виктором Васильевичем Донских — решили сделать облет, чтобы понять, где конкретно горит лес, сколько его горит, куда направляется огонь и каким образом ему можно перекрыть дорогу. За штурвалом самолета находился сам начальник липецкой авиации Николай Евдокимович Семехин.

Такого пожара здешняя земля не видела, пожалуй, со времен гражданской войны — черный тугой дым несло низко над землей, от него пыталось скрыться все живое — пыталось, но не могло, дым просачивался в легкие, выдавливал глаза, выворачивал людей наизнанку. Предрика — так тут испокон зовут председателей райисполкомов — Сергей Павлович Жестерев[1] двое суток не спал, находясь в пламени, — хотя и считался в отпуске, на рыбалке, но какой там к черту отпуск! — не спал и Топорков.

Болело сердце. Не за себя, не за Доброе — с Добрым все было в порядке, только дым допекал, но это не беда, это полбеды, не за свой двор болело, а за тех, кто находился на пожаре. Он несколько раз выезжал на пожар, а потом возвращался — район-то, несмотря на беду, жил, работал, давал государству продукцию, за всем этим надо было следить.

Это была жизнь, как на фронте, то же напряжение, та же самоотдача. Пожар потушили, но следы его остались — в сердце, в больных глазах людей, в горьком горелом запахе, который долго еще не истаивал в воздухе, в тревожном молчании. И напоминали эти следы войну, грохот и смерть, людей, что мертво врылись в землю и остановили фронт недалеко от Добровского района, они перекинули мост из настоящего в прошлое, и мост этот был прочным, как ничто иное, Топорков ощутил себя рядом с солдатами, что стояли здесь в далеком сорок первом, сопоставил себя с ними и осознал: он ничем не поступился, ни в чем не дал сбоя, ходу назад, и вообще он такой же солдат, как и те парни.

Я рассказал о жизни первого секретаря райкома и писателя Владимира Топоркова, о том, кто он и что он, какова его суть, как порою бывает трудна его работа. Для непосвященного иногда вроде бы и неприметно — руководство большим районом, руководить надо ведь так, чтобы люди не ощущали нажима, направляющего перста, пресса, так сказать, а дело шло и спорилось, словно бы само по себе, как тележка по хорошо накатанной дороге, — все есть в этой работе, кроме одного — покоя. Покой, увы, Топоркову только снится.

Что же касается прозы, то в прозе Владимира Топоркова есть, мне кажется, живое дыхание, она дышит жизнью, правдой, ей я верю, даже если и встречаются в ней кое-какие огрехи. Если вы, дорогие читатели, не разделяете эту точку зрения — напишите, пожалуйста. Если разделяете — тоже напишите. Адрес издательства есть в выходных данных этой книги.

Щепоть крупной соли

Деревня военной поры просыпалась рано, наполняла тишину скрипом калиток и ставен, ревом недоеных коров, голосистым петушиным криком. В небо упирались желто-зеленые столбы кизячного дыма, пахло парным молоком, спелым хлебом.

Настасья выхватила из-под судней лавки подойник, выскочила на улицу — босые ноги обожгло стылой росой. Корова Зорька неторопливо склонила к хозяйке голову, чуть слышно промычала, точно приветствовала. Была в этом каждодневном приветствии какая-то коровья душевность, выражение преданности и любви, и Настасья благодарно погладила Зорьку.

Потом Настасья гнала корову на выгон, цедила по глиняным горшкам молоко, лазила в погреб, бежала на огород, чтоб накопать картошки, собрать огурцов к завтраку. Эти немудреные, почти машинальные занятия тем не менее поглощали целиком. Но когда Настасья возвращалась в дом и принималась готовить завтрак, тяжкие думы звали к себе. Думы тоже были каждодневными, привычными, но от этого они не становились легче.

Первым делом вспомнила Настасья мужа Гаврилу. Сначала в воображении он встал во весь свой богатырский рост, подтянутый, в хромовых запыленных сапогах, гимнастерке, немного длинноватой, туго схваченной ремнем, затем, как в кино, возник крупный план, и перед глазами осталось только лицо, обветренное, с потрескавшимися губами, выгоревшими голубыми глазами, с белесыми бровями вразлет, с русыми волосами, чуть засеребрившимися на висках.