— Не жалеешь мужа, мать-перемать! Другие бабы как бабы, об мужьях заботу имеют, а тебе — завей горе веревочку, пущай у мужа на пупке штаны не держатся…

— Да что случилось, Степан? — оторопела Варвара.

— Не кормишь меня, как другие жены, поняла? Про такое кушанье слышала — мятник?

— А как же, Степа, слышала, все брюхо проел…

— Кому как, тебе, может, и проел, а мне нет. Если умеешь — немедленно готовь. А не будет — не пойду сегодня на работу да и тебе бубны начищу.

Поняла Варвара, что кто-то жестоко поиздевался над ее мужиком, поулыбалась и отправилась на кухню, загремела чугунками, рогачами. Примерно полчаса Степан разгуливал по комнате петухом, грудь колесом, в предчувствии вкусного завтрака. Самое главное — заткнет он сегодня пасть этому Гришке, чтоб не выпендривался, не считал себя чуть ли не князем. Ишь, черт, нашел чем хвастаться, да его, Степана, Варвара как огня боится, прикажет — любое блюдо осилит.

Варвара в горнице появилась с чугунком в руках, на стол поставила, крышку открыла, жеманно так пригласила:

— Извольте кушать, барин…

Степан зачерпнул ложкой, поднес ко рту да так и замер.

— Слушай, ты чего меня дурачишь? Это ж картошка, только мятая!

— Дак ты мне и заказывал мятник. Забыл, чай, как мятую картошку в деревне зовут? В городе пюре величают, а у нас проще — мятник.

Правду говорят, смешное рядом с грустным живет. Вспомнилась эта история, и мысли тяжкие будто напрочь отлетели. Ребятишек будила Настасья уже с улыбкой на лице. Да на них, спящих, без улыбки и глядеть нельзя. Разметались по койке, как те же картошки по столу раскатились. Колька, старший, на самый край сбился, а Сеня ему под руку, как воробей под стреху, забился, свои розовые сны досматривает, Илюшка брови насупил, губы сжаты. Он и в жизни очень серьезный, Илюша, слово скажет, как монетку подаст, аккуратно, с остановкой. По себе знала, утренний сон самый сладкий, да что делать: ускачет Настасья в поле, будут целый день голодными по улице бегать.

Ребятишки вставали, растирая глазенки кулаками, точно разгоняли свои сны, на кухне плескались над лоханью, поливая друг другу на руки. Потом Колька двум меньшим лица полотенцем вытер, волосенки причесал. Мать вступиться хотела — нет, Колька лучше. Он для них авторитетом становится, даром что от горшка два вершка. Но растет парнишка. Совсем недавно штанишки сшила ему из отцовских портянок до пят (хорошо, что совсем новые от Гаврилы остались: перекрасила — куда с добром! — одежда на славу получилась), а теперь уже вон босые ноги торчат, в ссадинах все.

Туалет свой немудреный ребятишки в два счета одолели, к столу направились и уселись, как спали: в середине самый младший, Сеня, а справа Колька, степенно сел, по-мужичьи, только ноги еще пола не достают. Ребята на ладошках покатали горячие картофелины, прежде чем в рот отправить, и тут Илюша голос подал:

— Мам, а соль?

Каждый день один и тот же вопрос! Дак ее, соли, уже две недели в доме ни грамма не было, плошка соляная до блеска вычищена. И взять негде. И Настасья вопрос без ответа оставила, только голову подняла, в упор на Илюшку посмотрела, с укоризной, дескать, чего спрашивать без толку, пустой разговор. Но тут неожиданно Колька брата поддержал:

— А у Семенихи соль есть (Семениха, соседка, через дорогу жила). Позавчера на станцию бегала. С солью-то ох как вкусно есть, — и посмотрел на мать.

— Что ж, ее, соль-то, на станции продают, что ли? — стараясь быть спокойной, спросила Настасья.

— Зачем продают? — степенно начал Колька. — На масло меняют. Эшелоны сейчас на юг идут, к фронту, а у солдат, у них все есть. У папки нашего небось и автомат есть, чтоб фрицев бить.

— Ему, отцу-то вашему, хорошо, уехал, и все, воюет, и все, а вас у меня трое на руках, — в сердцах сказала Настасья, хотя чувствовала — при чем тут Гаврила, коль одна беда на всех свалилась, одним черным крылом война людей покрыла — не размахнешь.

Видимо, недовольство матери Колька умишком своим детским уловил, если сказал, точно на примирение пошел:

— Папке тяжело, он в сапогах ходит, немцев, их в сапогах лучше бить, ноги не поранишь… — И добавил уже по-взрослому: — А мы и без соли проживем, папка с фронта приедет — мешок соли привезет, правда, мама?

— Правда, правда, Коля. — Настасья машинально головой закачала, но думка о соли голову не покинула, как гвоздь застряла. После завтрака Настасья в погреб сбегала, стеклянную банку со сметаной притащила, в печку поставила — подогреть немного и, уже собравшись на работу, Кольке наказ дала: — Масло тут без меня сбейте, а я с работы отпрошусь, на станцию к вечеру сбегаю. Глядишь, и соль у нас будет.

Илюшка на скамейке подпрыгнул, словно кто его подбросил, даром что молчун.

— Ура! Соль будет! — И подтолкнул Сеньку в бок. Малыш от неожиданности на Кольку повалился, глазеньками заморгал, но не заревел, а только носом зашмыгал, точно понимал, насколько этот разговор важен и что своим ревом он настроение может праздничное испортить. А Колька кулак показал. За столом снова установился порядок.

На станцию Настасья прибежала часам к пяти, раньше не получилось. Уперся бригадир Василий Андреевич, как козел на дороге — не столкнешь. Дескать, как я тебя, Настасья, с косьбы отпущу: сама знаешь, хлеб переспевает, для фронта стараемся, а тебя нужда приперла на станцию скакать.

— Да мне часа на два, к эшелону, — пыталась вразумить его Настасья, — масло на соль обменять — и назад. Как вернусь, так опять на жатву выйду, норму свою хоть до темноты, а сделаю.

— Ты, Настасья, не баламуть мне людей, — Василий Андреевич говорил каким-то визгливым, как у пилы голосом, первый признак — нервничает мужик. — Сегодня тебя отпусти, а завтра весь колхоз к эшелонам побежит. Фронт, он от нас хлеба ждет.

Василий Андреевич уже уходить собрался и вдруг тихо, точно боялся, что кто-то их услышать может, сказал:

— Ладно, Настасья, часа за два до конца работы исчезни украдкой, я вид сделаю, что не заметил…

И вот теперь стоит она на перроне, продуваемая ветром насквозь. Станция — маленькая, с деревянным вокзалом, покосившимся от времени. Настасья не была здесь недели три. И сейчас ей показалось, что станционные постройки успели еще больше накрениться, врасти в землю. Прошлый раз на станции было необычайно оживленно, составы подходили один за другим, стояли и на основных путях, и на запасных. Были это обычные товарняки с теплушками, битком набитые солдатами. Знала Настасья, немцы рвутся к Сталинграду, а это станция — одна из многочисленных, связывающих двумя железными ниточками центр России с городом на Волге. Туда, к Сталинграду, и тянулись тогда составы, и дорога точно работала в одном направлении — на юг. На путях и по перрону разгуливали солдаты, пиликала гармошка, вспыхивали пляски, царил какой-то приподнятый дух. Сегодня на станции безлюдно. Только проходящие составы, точно ножом, распарывали застойную тишину раскаленного воздуха. И хоть по-прежнему движение было в одну сторону — на юг, подметила Настасья, что теплушек с людьми почти не было, зато шли вагоны с техникой, пушками, автомашинами, а два состава, видимо, везли танки — под брезентом угадывались их очертания. И самое главное, поезда шли без остановки, только чуть уменьшая скорость, и на стрелочных переводах колеса выстукивали яростную пулеметную дробь.

Настасья, простояв часа полтора, начала беспокоиться за свои пакетики с маслом. Жара и к вечеру не спадала, казалось, что рельсы растопятся, не то что масло. Видимо, не суждено сегодня добыть соли, пора к дому направляться: теперь скоро скотину пригонят, а дома ребятишки одни — но проходивший мимо знакомый железнодорожник Кузьма Бочаров, с мужем еще вместе работали, поздоровался и сказал:

— Сейчас с юга состав будет. С юга они все останавливаются.

Наверное, минут через пятнадцать и в самом деле пропыхтел мимо Настасьи составик из пяти вагонов.

Черный закопченный паровозик точно засуетился перед стрелкой, постучал вагонами на переводе и остановился. Настасья, боясь упустить последнюю возможность, бегом побежала к составу. Но — странная вещь — ни одна дверь в вагонах не распахнулась, и Настасья сначала перешла на шаг, а потом и совсем остановилась. Пожалуй, еще минута прошла, пока скрипнула дверь и на откос выпрыгнул солдат. Был он, видать, в годах, с огромной, блином, лысиной и не по-солдатски упитанный — животик карнизом навис над ремнем. Наверное, от вагонной духоты гимнастерка его в темных пятнах, прилипла, точно приклеенная, к плечам. Солдат потоптался на месте, а потом бегом направился в сторону станционной водокачки, погромыхивая котелком. Настасья пыталась остановить его, крикнула вслед: «Товарищ, товарищ!» Но солдат, не оборачиваясь, отмахнулся рукой, дескать, не до тебя.