— А работают как? — допытывалась тетка Варя.

— Деньги дадут — и дельце дадут. Три куба на каждого в день отдай. Камень да лес — чертов вес.

— Вот видишь, а ты им позавидовал, — сказала тетя Варя с укоризною, — небось не уткой, а серым воробышком от такой работы станешь. А по сколько хлеба пообещали в правлении за то, что бабы на лесозаготовки поехали?

— Пообещали рупь, да еще дадут. Иван Сергев, председатель, сказал: по три центнера, да знаешь, где тот хлеб, — в поле гниет. Совсем бог дураком слабоухим стал — дождь посылает не туда, где пыль, а туда, где был…

Дед принимался за обычное занятие, которое повторялось каждое утро, — ругать бога. Благо повод для этого был весомый — какую неделю подряд лил и лил дождь. Струи, как бельевые веревки, повисали над деревней, и дорога, которая уже давно расползлась от грязи, становилась сначала ручейком, а потом бурным потоком, на котором плясали буйную пляску дождевые капли. Был уже ноябрь, миновал наш престольный праздник — Кузьмы и Демьяна, а хлеба в скирдах мокли под дождем в поле, покрывались ярким малахитом. Да и молотилку МТС все никак не присылал. Наверное, оттого и добавлялось плохого настроения у деда.

Тетка Варя обычно не дожидалась конца дедовой ругани и, засунув под фуфайку консервную банку с горящими кизяками, убегала домой. На смену ей приходили другие бабы, раскланивались с дедом, и он, по-прежнему бурча что-нибудь под нос, насыпал «жару» в подставленные банки и чашки. Но настроение у него с каждым новым приходом улучшалось, жаворонком, легко и весело, поднималось вверх, и когда приходила Дашуха, дед уже был настроен, как он говорил, «на все сто».

— Ну что, красавица, опять проспала? Небось сон хороший снился, про мужиков, а вас, баб, медом не корми — дай до конца досмотреть…

Дашуха, конечно, никакой красавицей не была, вдовья судьба согнула ее в три погибели, да и сын Ленька-обормот, каких свет мало видел, но при дедовых словах улыбалась, сбрасывала с плеч шаль, как будто прямее становилась.

— Тоже мне, наговоришь, Макарыч! Про мужиков мне ни во сне, ни наяву мысли не идут. Они, такие мысли, натощак нечасто являются. — И, переходя к делу, спрашивала: — Что про молотьбу-то говорят?

— Говорили — не сварили. Прошлый раз был у меня участковый милиционер Кузьмин, толковал: в «Новом свете» застряли. Ничего не получается у них с молотьбой. Да и как оно получится, — дед опять стал серьезным, — когда льет, как пропасти ждет. Федька Мурин, говорят, весь почернел от злости. Им, эмтээсовским-то, тоже хочется — раз-раз и в дамки. А тут Михайлов день, а на дворе, а хлеб не молочен, И что за погода…

Дед начал опять было клясть бога и хляби небесные, но Дашуха, успевшая набрать уголья, уже на пороге сказала:

— Ленька вчера в газете прочитал — мороз ожидается…

— В газетах тоже ошибаются…

— Ну, это ты зря, Макарыч. Станет государство зря деньги тратить. Завели бы тогда таких вот, как наша Феклуша, баб десять — они бы и любую газету заменили.

Дед от удовольствия хмыкнул. Нечасто от Дашухи умные речи можно было услышать, а тут она в точку попала.

— Верно, верно, Дарья, толкуешь, Феклуша — что буйный ветер: всякую гадость с дороги во двор сметает.

Видно, Ленька и впрямь вычитал в газете точный прогноз. Дня через два, уже под самый Михайлов день, погода установилась, потянул ветерок с севера, и к вечеру на дороге подернулись ледком лужи, а утром схватило и пруд.

— Может, деда, мне сегодня в школу не ходить, вдруг молотьбу начнут? — спросил я.

— Не спеши в камыши, поживи в осоке, — скаламбурил дед.

…Признаться, мы, ребятишки, молотьбу ждали больше, чем взрослые. Выгод от этого было много. Главное, не надо было ходить в школу. Обычно утром, когда молотилка приходила в наш колхоз, Иван Сергеевич, председатель, даже не дав наряда, скакал на лошади в школу.

— Вот что, Александр Кузьмич, — говорил он нашему учителю, — ты уж извини, но эту неделю наши ребята в школу ходить не будут: сам понимаешь, молотьба. Первую заповедь выполнять будем, а там и на трудодни хлебушка намолотить надо. Вязки возить кому?

— Не могу, Иван Сергеевич. Сам знаешь, четверть только началась, от районо комиссию подослать обещали. Да и отстали ребята по программе: сам небось просил картошку помочь убрать.

— Так то когда было? В сентябре… Преданье старины глубокой. Сейчас ноябрь, а мы ни одного снопа не обмолотили. Сам Василий Аристархович, первый секретарь, звонил и сказал: «Смотри, Петухов, под суд пойдешь, если хоть килограмм хлеба сгноишь». А мне статью зарабатывать не резон.

— На меня что, управы нет? — возмущался Александр Кузьмич, размахивая левой рукой. (Правая, в черной перчатке, — протез, засунута за пояс гимнастерки). Мне тоже деньги не за здорово живешь платят. Давай так договоримся: я ребят официально не отпускал, но… Может быть, в вашей деревне грипп повальный появился, откуда я знаю?

— Ну, ладно, ладно, Кузьмич, понял.

Пока шли переговоры, мы, ребятишки, времени даром не теряли. Словно по команде двинулись к конюшне. Здесь, собираясь по утрам, мужики обсуждали деревенские новости, здесь проводил Иван Сергеевич наряды, здесь иногда вспыхивала такая мужицкая перепалка — хоть уши затыкай. Но нас, ребятню, от конюшни кнутом не отгонишь. Кнутом иногда и гонял нас Иван Пафнутьевич, старый конюх, зимой и летом ходивший в драном полушубке. Всей деревне известна была история с этим полушубком. В тридцатом, как самому беднейшему, поручили Ивану Пафнутьевичу раскулачивание. Ходил он по богатеям вместе с председателем сельсовета и уполномоченным райкома, переписывал имущество, благо в свое время три класса кончил да года два работал с землемерами. И нашли кулаки способ с ним отквитаться. Поздней осенней ночью, когда Иван Пафнутьевич на «малом газу» плелся домой, схватили его сзади, как сноп, в охапку чьи-то сильные руки, затащили за угол, и пока он очухался, ватник на нем, облитый керосином, уже полыхал огнем. Тряхнув могучими плечами, Пафнутьевич (а он и в мое время был мужиком еще крепким и сильным) вырвался из рук своих обидчиков, а потом, сорвав ватник с плеч, кинул его на землю, лаптями затоптал огонь. Может быть, на этом вся история и закончилась бы, но жена его Феклуша, та самая, о которой мужики говорили, что язык у нее как старое помело, подсказала мужу верный ход. И на другой же день Иван Пафнутьевич отправился в район. Обходя кабинеты важных начальников, он всем показывал ватник с дыркой на спине. Тогда и написал ему председатель райисполкома записку, по которой получил он в сельпо новенький дубленый полушубок.

За семнадцать лет полушубок превратился бог весть во что. Но о хозяине этого сказать было нельзя. Заметив, что кто-нибудь из нас стегает лошадей хворостинкой, он начинал водить своими крутыми плечами, а затем хватал плетеный, как длинная змея, кнут и гнался за озорниками. Выручали нас в этом случае резвые ноги да отходчивый характер Пафнутьевича.

Лошадей в нашем колхозе было четыре. Мы знали норов каждой из них. И самой большой доблестью было утихомирить Хвылю, гнедую кобылицу с белой заплаткой во лбу. Хвыля могла и покусать незадачливого седока, и копытом ударить. Из нас, ребятни, признавала она Леньку, Дашухина сына. Видно, по нраву пришелся он ей, если за все время ни разу не оставила она на нем заметок от своих крупных желтых зубов. Ленька восседал на ней важно, как маршал на параде, и если бы не голые пятки, потрескавшиеся от грязи, его можно было бы признать за лихого кавалериста. Ленька где-то вычитал и стал величать себя Гайдаром.

— Так ты что, писатель, что ли? — спросили мы у Леньки.

— Дураки, «Гайдар» — скачущий впереди, так переводится, — ответил он. — А кто у нас всегда едет впереди, а?

Мы молча соглашались: Ленька действительно везде поспевал первым.

Две другие лошади — Карпетка и Бескострешная — характера были ровного, спокойного, и именно их стремился захватить утром каждый из нас. И в работе хороши, и проскакать до тока на них можно не хуже, чем на Хвыле.