Когда танцы закончились, сын из-за стола поднялся, попросил тишины, рюмку свою поднял высоко, как-то подчеркнуто сказал:
— За мать мою предлагаю выпить, Евдокию Лукиничну!
Гости опять зааплодировали, закричали, а Ростя встала и обняла старуху, расцеловала. Григорий Никитович снова вскочил, со стола схватил букет огненных гладиолусов, преподнес Евдокии. Теперь все внимание стола было обращено к ней, и это было приятно. Но угадывала Евдокия, что все это сын специально сделал, чтобы ее настроение поднять. Специально для нее песню про Дуню-тонкопряху завели, Григорий Никитович перед хором этим руками замахал, вроде руководил, но давила и давила мать тяжким гнетом тревога за сына, ломило, как к ненастью в голове, и от этого деться было некуда.
Зима легла неожиданно, за одну ночь отбелила всю округу, опушила белой бахромой деревья. Деревня словно раздвинула границы, стала шире и светлее. Евдокия, проснувшись, выглянула в окно, от неожиданной красоты этой, а может быть, от яркой белизны, на какую-то секунду даже глаза зажмурила, потом жиличку свою разбудила:
— Посмотри, Петровна, красота какая!
Целый день жила Евдокия, наполненная какой-то необычной радостью, точно выпавший снег и ее думы отбелил, высветил радостью. И даже тот тягостный, тревожный день рождения сына, который все волновал и волновал Евдокию, словно прикрыла пороша. С дня рождения Евдокия вернулась с гостинцами, собранными снохой, с нарядным платком с пропущенной по всему полю блестящей нитью, сыном подаренным, но радости не испытывала, состояние было такое, будто ее кто-то схватил за руку на чужом огороде, как в детстве, когда лазили за яблоками и огурцами.
Сергей, маявшийся утром с похмелья, глядел на мать виновато, бурчал под нос:
— Усложнила ты, мать, жизнь нашу! Люди искрение, можно сказать от чистой души, а ты их чуть всех жуликами не обозвала…
Значит, не забыл ее разговор сын, хоть и возвращался он из ресторана в большом подпитии. Сказала ему тогда Евдокия, что не верит она в искренность того же Григория Никитовича, некоторых других, поэтому поберегся бы Сергей их, не дал бы себя вокруг пальца обвести, как воробей на мякине не попался. Оно ведь как: иному только палец дай — руку по самый локоть отхватит.
«Ах, если б сын послушал ее совета, если б…» — тревожилась Евдокия.
…Александра Петровна вернулась из школы почти вечером, когда сумерки отсинили снег. И лицо у Александры Петровны казалось тоже матовым, посиневшим. Она долго переминалась с ноги на ногу, медленно раздевалась, точно выжидала.
— Случилось что-нибудь, Александра Петровна? — спросила Евдокия.
— У меня ничего. А вот про Сергея Николаевича сегодня в областной газете неприятно пишут…
У Евдокии заходили круги перед глазами, стало трудно дышать.
— И что же там написано?
— Да вот о том, что окружил себя подхалимами, карьеристами, развел угодничество и все такое…
Эта новость точно тяжелым молотом ударила Евдокию по голове. С трудом выговорила она:
— Уж почитай ты мне газетку, Александра Петровна.
Та читала, а Евдокия ходила по комнате, обхватив голову, шептала, будто говорила с сыном:
— Господи, позор-то какой! А ведь мать-то тебе говорила, учила уму-разуму. Вот оно и вышло наружу!
Александра Петровна, видимо, тоже близко к сердцу принявшая несчастье Евдокии, утешала:
— Уж вы не больно переживайте, Евдокия Лукинична! Сын ваш человек, видимо, неглупый, выводы для себя сделает. Говорят, каждому свойственно ошибаться, важно, чтоб из ошибок этих выводы правильные были сделаны.
Ночью Евдокия спала неспокойно, часто просыпалась. Под утро приснился Григорий Никитович, стоял он, высокий, худой, и все своими длинными пальцами норовил ухватить за шею, а Евдокия отбивалась, размахивала руками, но руки были какие-то ватные, непослушные.
Она поднялась чуть свет, долго ходила из угла в угол, потом разбудила Александру Петровну.
— Вы уж тут сами управляйтесь. И с Милкой сами решайте: или продайте, или на мясо зарежьте. А я при сыне должна находиться.
Спроси у Евдокии, почему она так рассудила, пожалуй, и не объяснила бы, но в город ехала с твердым убеждением: ее место там, рядом с Сергеем…
Выходные Витьки Шмакова
В воскресенье Витька поднялся часам к восьми. Мать, хлопотавшая по дому, удивленно посмотрела на сына, с недовольным видом начала убирать постель. Витька, прыгавший по комнате, — его утренняя гимнастика скорее напоминала какой-то индийский танец, — предупредил мать:
— Одеяло не убирай. Оно мне понадобится. На речку пойду загорать… Димка поднимется, и зашагаем…
— А на работу ты что, сегодня не собираешься?
— Выходной у меня. Работа, мать, не Алитет, в горы не уйдет…
Мать хмыкнула, недовольным, точно заспанным, голосом проговорила:
— Не жизнь пошла, а сплошные праздники. Уборка на дворе, а они выходные устраивают. Хлеб-то хоть убрали?
— Немного осталось — гектаров пятьдесят. Да ты-то что все о хлебе переживаешь? Отработала свое, теперь живи и радуйся…
Витькина мать уже несколько лет на пенсии — как внук появился, так и ушла, а до этого работала в колхозной бухгалтерии. Высокая, статная, черные волосы ее седина только чуть тронула — Витьке она казалась красивой. Наверное, поэтому любил ее Витька какой-то особой любовью и сейчас, чтоб лишний раз не расстраивать мать, перевел разговор на другую тему. Начал про вчерашнее происшествие, взволновавшее все село. Автобус, ехавший из райцентра, по непонятной причине с моста слетел в речку. И хорошо, что мелко там было, никто не пострадал, зато женского испуга и визгу было много. Витька, рассказывая, хохотал неудержно, в лицах представляя, как бредут по речке, подняв подолы намокших юбок, его землячки.
Часов в десять Витька расстелил одеяло на еще не просохшую от росы траву, блаженно вытянулся, подставив свои плечи солнцу. Димка, побарахтавшись у бережка, тоже прилег на одеяло, прижался своим холодным от воды телом к Витьке, затих под мышкой. Удивительное существо Димка! Отца ждет не дождется! — сегодня целый день не отойдет.
Август выдался жаркий, сухой, с полей тянуло запахом свежей соломы, каким-то особым, неповторимым запахом, напоминавшим Витьке кофе, слышался рокот машин. Не выдержали славяне, видать все-таки плужат, хоть вчера договаривались: комбайны на прикол, первый выходной за всю уборку устроить. Настроение начало портиться и радость от яркого солнечного дня, от бодрящей, обжигающей прохлады реки стала улетучиваться, как утренняя роса. А тут еще мать прибежала на речку взволнованная, испуганная, проговорила, еле отдышавшись:
— Тебя в правление председатель кличет, — испытующим взглядом уставилась на Витьку. — Не наворочал чего?
Витька поднялся не спеша, лениво натянул штаны, ковбойку на плечи набросил и только тогда сказал:
— Ты, видать, мать, до смерти во мне ребенка видеть будешь. Да не маленький я, не сопляк зеленый. Все никак не успокоишься.
Каждое утро, собирая сына на работу, мать крутилась на кухне волчком, стремилась накормить вкусным завтраком, и пока Витька ел, сидела рядом, не сводила сияющих глаз, наблюдала. Вот и сейчас, когда Витька в контору направился, наверняка на улице торчит, взглядом провожает. Оглянулся — и в самом деле, стоит, прикрыв ладонью глаза, смотрит вослед. Димка тоже, подражая бабке, точно ладошкой честь отдавал. Бравый солдат растет, не иначе!
В конторе было тихо, видимо, «бухгалтерские крысы» — Витька их так величал — отдыхали, стояла освежающая прохлада, и только из председательского кабинета голос слышался. Витька в дверь постучал, распахнул решительно. Иван Трофимович, колхозный председатель, в сердцах телефон на рычаги бросил. Витьку с ног до головы, точно первый раз увидел, осмотрел, заговорил резко:
— Не можешь без кренделей, Шмаков?
Витька на лице удивление изобразил, хоть еще по дороге в контору о причине вызова догадался. Ясно — почему не в поле сегодня? Этот фокус не прошел, и Иван Трофимович со звоном в голосе продолжал заводиться: