Лето и в самом деле ушло. На городских улицах осыпались каштаны, листья, чем-то напоминающие ладони с расставленными пальцами, медленно кружились в воздухе, желтым покрывалом одели землю. У дома Сергея, пятиэтажки, две лиственницы приметные стоят, как восковые свечки, иголки, желтизной высвеченные, осыпаются, тихо шуршат, и под ними точно ворошок зерна янтарного насыпан. Год и не была всего Евдокия в городе, а посмотрела — даже удивилась — дома из земли, как эти лиственницы, растут, лес, что к городу подступает, оттесняют заметно. В деревне один дом построят — уже событие, а здесь, наверное, и внимания на это не обращают.

Молодых (господи, прилепилось это слово, как горчичник, а может быть, и, хорошо, как говорят, молодым не будешь, а старым — всегда) дома не оказалось, одна Полина Егоровна на кухне воюет. Она, видать, от души свахе обрадовалась, расцеловала, руки в муке — что-то стряпала — быстренько вымыла, в зале усадила, чайник ставить побежала.

А она, Евдокия, и чай-то пить не хочет, два часа как из-за стола. Но перечить не стала, в гости со своим уставом не ходят, еще обидишь старуху. Пока Полина Егоровна чайниками на кухне гремела, осмотреться времени хватило. Вроде и недавно была, а перемен в комнате, как и в городе. Гарнитур новый, сын писал — румынский, посуда в шкафу синевой отливает, ковер на полу, что коза ее Милка, лохматый, мягкий, как пуховый, книжных полок прибавилось. А в угол поглядела — Николай-угодник на нее глядел в упор, икона такая занятная, не в рамочке, а прямо на куске дерева, по краям пластинки серебряные. Евдокия к иконе подошла, перекрестилась, от удивления точно к полу приклеилась: раньше у Сергея икон-то не было, ни к чему вроде, сам партийный, сноха тоже. Пояснение Полина Егоровна внесла, с чайником из кухни заявившаяся:

— Мода сейчас, Евдокия Лукинична, старину всякую собирать — иконы там, прялки, рогачи. Не поверишь, была я однажды у зама Сергея Николаевича, Григория Никитовича, так полная стена лаптей, от самых маленьких, на детскую ногу, до самого большого размера — на дядю Степу надевать. Коллекционирование старины, если хотите, становится сегодня делом престижным, приобщает…

Полина Егоровна опять зачастила, словами какими-то непонятными заговорила, и Евдокия слова эти мимо ушей пропустила, о своем подумала. Иконы, их нынче и в деревне почти не увидишь, если и висят у кого, то в чулане, а так без них обходятся. А тут, гляди, на самом почетном месте висят, и вроде не стесняется никто.

Сергей появился через полчаса, и не один. Мужчина средних лет, худощавый, высокий, в костюме светлом с искоркой, за ним протиснулся, башмаки свои в передней скинул, в зал прошел смело. Видимо, не раз бывал в доме Сергея, это сразу в глаза бросилось. И в самом деле, Полина Егоровна со стула привстала, мягкой улыбкой гостя встретила:

— Проходите, проходите, Григорий Никитович, познакомьтесь — мать Сергея Николаевича…

Наверное, Сергей эти слова тоже услыхал, с шумом дверь распахнул, к матери бросился, закричал: «Мама приехала, да?» Тот, кого Григорием Никитовичем именовали, чуть в сторону отступил. Сергей мать расцеловал, в глаза с лаской поглядел, и у нее теплота по телу приятная пошла, руки мелко задрожали. Чуть не прослезилась при виде сына, но при постороннем человеке сдержалась, только украдкой по глазам пальцами провела. Григорий Никитович, когда сын отступил, руку, протянутую Евдокией, с какой-то жадностью подхватил, губами коснулся.

— С приездом, с приездом, Евдокия Лукинична. Рад познакомиться. А меня Григорием Никитовичем величают. У вашего сына зам.

— Причем, мама, имей в виду — боевой заместитель и первый помощник. — Сергей в разговор вступил оживленно. Чувствовалось, каким-то особым довольством наполнен сын, и Евдокия даже порадовалась за Сергея. Главное, чтоб у него все хорошо было.

Григорий Никитович к столу подошел, лист бумаги, из кармана выхваченный, разгладил, пригласил:

— Взгляните, Сергей Николаевич!

— Ты извини, мама, дело одно спешное… — Сын над бумагой склонился, потом, поднявшись, оживленно в ладоши хлопнул, на заместителя своего благодарно взглянул. Ай да молодец ты, Григорий! — И, повернувшись к матери, пояснил: — Знаешь, мама, какое мы доброе дело задумали, а? Дачу строить… Помнишь, как Виктор Сучок, сосед наш, шутил: «Стали разживаться, дом продали, купили ворота — стали закрываться». Вот и у нас так получается, — и на Григория Никитовича посмотрел.

Тот засмеялся приглушенно, довольно руки потер.

— Можно сказать, голубая мечта Рости исполняется, — продолжал сын. — А это ты хорошо скомпоновал: и гараж, и подвал, и мансарда чудесная…

— Главное теперь, Сергей Николаевич, мастеров хороших найти. Чтоб, во-первых, сруб был осиновый, и крест срубить, под рубанок стены обработать, во-вторых — лаком их покрыть, в-третьих, — Григорий Никитович начал пальцы на руках закладывать, — чтоб камин хороший из шамотного кирпича выложить…

— Да ты, я смотрю, Григорий, как заправский строитель…

— Она, жизнь, всему научит, Сергей Николаевич! Разоряться, так один раз надо. Главное, чтоб народ не смешить. А то получится как у Гаврилова: он сам вроде мужик как мужик, а на дачу глядеть противно, курятник и тот лучше. При наших возможностях такая скромность — как унижение достоинства.

Евдокия слушала внимательно, и, хоть половину не поняла, о чем идет речь, подумалось: наверное, нечистый душой этот Григорий Никитович, юлой крутится, мельтешит, сыну вроде внимание оказывает, а сам смотрит пронзительно, как кусается. Об этом и сказала сыну, когда Григорий Никитович ушел.

— Напрасно ты так, мать, думаешь о человеке. Он, Григорий Никитович, в нашей системе, можно сказать, незаменимый человек — двадцать лет заместителем работает. Начальники меняются, а он дело ведет.

— Не знаю, сынок, не знаю, — Евдокия пыталась говорить спокойно, не волновать сына, — может быть, он и хороший человек, но больно уж скользкий, как налим, того и гляди, из рук выскользнет… Мне, бывало, твой отец так говорил: у честного человека на лице все написано, а у жулика только глаза бегают…

Сергей улыбнулся чуть иронически, стул свой к матери пододвинул, на плечо руку положил.

— Ну, мать, и логика у тебя! Если глаза бегают, как ты говоришь, то хватай и в тюрьму сажай, так? Тогда с куклы-моргуньи начинать надо… — Потом, помолчав, добавил: — Деловые люди везде нужны… Дачу-то не бесплатно строить будут, для контроля человек необходим. Вот он, Григорий Никитович, и понадобится…

— А зачем тебе дача?

— Как зачем? Да ты что, мать? Клок земли, во-первых, для Рости — первая радость. Сама знаешь, она цветы любит. Вон твоим астрам сейчас как ребенок обрадуется, крестьянская дочь как-никак. А с другой стороны, я старею, хочется иногда за городом день провести, воздухом подышать, с друзьями в простой человеческой обстановке встретиться…

— Уж на что хорошо у меня-то! Чай, дороги не забыл?

Сергей в деревне своей лет пятнадцать не был, может, и в укор слова эти показались, но Евдокия свое смущение прогнала прочь — как-никак в родительский дом зовет, не куда-нибудь. Но сын укора не почувствовал.

— Нет, мать, за сто километров киселя хлебать не годится. Да и дом твой, он тоже уже на ладан дышит…

В чем-то, конечно, сын прав, дом Евдокии и в самом деле древний, слегка похилившийся, венцы нижние червоточиной тронуты, но и ремонт небольшой — фундамент поднять, нижние венцы дубовые срубить, так он сто лет стоять будет, как говорят, еще и внукам достанется. При мыслях о внуках даже покоробило Евдокию: не дал бог детей Сергею, дом хоть и полная чаша, а вот ребятишек нет, и кажется ей семья сына какой-то ущербной, точно месяц на исходе.

Евдокия хотела и про затраты сказать, и про ремонт, и про то, как хорошо в деревне: воздух — хоть умывайся, река за огородами — старица, вода обжигающая, родники ее питают, в последнее время рыбы пропасть стало, но сын опередил ее, сказал как о деле решенном: