— Ну, ребята, заварили вы кашу…
Мальчишки сидели на диване чинно, по-взрослому, сложив руки на коленях, смотрели на учительницу. Они точно ждали помощи от нее, поддержки. Нина Ефимовна ловила эти тревожные взгляды, чувствовала, как холодный, липкий пот выступал на лопатках, становилось противно от своей беспомощности. Не от нее, а от Евдокии сейчас зависело, жить ребятишкам в Одноличке или уезжать, она одна сейчас решала этот вопрос, и было бы бестактно вмешиваться в исход этого решения. Ребятишки, наверное, и сами это понимали, хоть и глядели на Нину Ефимовну просительно, поэтому Ромка и вопрос задал:
— Нина Ефимовна, можно мы у вас посидим?
Учительница встрепенулась, точно свои думы с плеч сбросила, проговорила быстро-быстро:
— Конечно, конечно, Рома, посидите… Только как же вас дома найдут?
— Танька знает, где мы. Мы ей сказали, что к вам ушли…
Нина Ефимовна заходила по комнате, чайник на керогаз поставила, на стол собрала, ребятишек пригласила:
— Идите за стол, вы небось не ужинали?
— Ага, правда…
Ребятишки за стол уселись, оживленно загремели посудой. В это время и вошла в комнату Евдокия. Увидев сыновей, в ладоши хлопнула, проговорила радостно:
— Ну, слава богу, а то я с ног сбилась. — И, уже к Нине Ефимовне обращаясь, сказала: — Прогнали бы вы их домой, Нина Ефимовна, ходят, только хорошим людям надоедают…
— Ну, зачем вы так, Евдокия Лукьяновна? — только и нашлось у Нины Ефимовны. Она замолкла, на Евдокию смотрела настороженным взглядом, слов ее ждала, как приговора. И ребята на мать глядели молча, с тревогой. Наверное, и Евдокия эту тревогу уловила, проговорила тихо:
— Уехал Сережка. Не согласилась я, Нина Ефимовна, с ним на центральную усадьбу уехать, — и вздохнула.
— Раздумали? — спросила Нина Ефимовна.
— Ага, в самый последний момент, можно сказать.
— Наверное, плохо сделали?
— Нет, нет. Куда же я тронусь, если дети против? Видите, они вон, — она на ребятишек показала, — даже из родного дома убежали, только бы в чужую деревню не ехать. Правду говорят, где родился, там и сгодился.
— Вот вы об этом бы и Сережке сказали…
— Сережке теперь судьбу трудней ломать, у него своя семья. А мне жаль ребятишек стало — у них и жизни еще не было, а родины уже не будет. Что в памяти останется? Я ведь с чужой деревни в Одноличку замуж вышла, покойник муж сюда привез, по любви за ним оказалась, а все равно, как весна — так в сердце точно рана открывалась, хочу в родную деревню, и все тут. В первые годы убегу тайком, по деревенским улицам пройдусь — легче становится. Там у нас вал есть один насыпной, и по нему сирень посажена. Зацветет — вроде стена белая с фиолетовым отливом вспенилась. Глаз не могу оторвать. Конечно, не в одной сирени дело, надо глубже понимать, только без кусочка этой земли для меня бы жизни не было.
— Хорошо говорите как, Евдокия Лукьяновна! — воскликнула Нина Ефимовна.
— Вы уж простите меня, Нина Ефимовна. — Евдокия даже руку к груди прижала. — Наверное, от скуки, от забот разных с колеи свихнулась. Да только ребятишки на путь истинный наставили. У них хоть и короткий умишко, но иногда в точку бьет.
И Евдокия заторопилась домой.
Воскресным утром разбудил Нину Ефимовну зычный автомобильный гудок. Выглянув в окно, увидела она председательскую «Ниву», залепленную грязью, и председателя, Тараса Викторовича, грузного мужчину в сапогах, длинном несуразном пальто, шагающего к калитке.
Диковинно было наблюдать такую картину. Шесть лет как председательствует, а в школе первый раз.
Председатель долго шаркал ногами в коридоре о половик, натужно кашлял, наконец постучал в дверь. Нина Ефимовна успела платье накинуть, седые прядки расческой поправить, пошла навстречу.
— Вы уж извините, Нина Ефимовна, что в такую рань, — начал с порога Тарас Викторович. — В поле надо пораньше, на уборку кукурузы, и к вам решил заехать, спасибо сказать.
— За что же мне такая благодарность-то? — удивилась учительница.
— За Лыгину Евдокию. Она ведь, понимаете, совсем собралась из Однолички уходить. А мне из-за нее пришлось бы ферму переводить. Подумал-подумал — негде на центральной усадьбе овец размещать, а здесь уходчиков нет. Сами знаете… А сегодня к ней, Евдокии, заехал — она меня и обрадовала. Говорит, решила остаться. Я ее благодарить, а она в ответ: «Учительницу Нину Ефимовну благодарите, ребятишек моих. Они меня, глупую, образумили, не дали из родного гнезда вылететь».
— Так и сказала?
— Так и сказала. Так что, Нина Ефимовна, от правления вам спасибо. — И уже перед выходом повернулся, брови сдвинул дугой, сказал: — А дрова я вам завтра команду дам привезти…
— Да спасибо, Тарас Викторович, есть дрова.
— А вы топите жарче, чтобы, значит, ребятишки не мерзли…
За окном разыгрывался обычный день. На противоположном холме столбами восходили к небу белесые дымы Однолички. Нина Ефимовна прибиралась в комнате, гремела посудой, доставала самую лучшую скатерть, которую стелила только для гостей. На душе у нее был праздник.
День рождения сына
Бабка Евдоха, а если по полному титулу — Евдокия Лукинична Скворцова, засобиралась в город к сыну. Была Евдоха, несмотря на свои семьдесят, еще крепкой, жилистой, даже теплая безрукавка не добавляла ей полноты, и лицо почти без морщин — так, три складочки на лбу, румянец на щеках полыхал, — правда, врачи говорили, оттого, что с сердцем у нее непорядок. Ну и пусть: «Смерть придет — помирать будем». Только волосы седые и напоминали о возрасте: зачесанные на прямой пробор, сверкали они чистым январским снегом. Даже и не верится, что были они когда-то чернее, чем у иной цыганки.
На подъем бабка была легкой, ездить любила, да вот у сына, наверное, лет десять не гостила. Так, «обыденкой», как она выражалась — то есть одним днем, — получалось. Уезжала утренним автобусом, к вечеру уже домой возвращалась, а на срок побольше нельзя — некому хозяйство, оставить. Оно хоть и невелико — коза Милка да здоровенный кот, большой лентяй, привереда — да как их оставишь, кому доверишь? Будут, бедные, маяться неприкаянными. Право слово, без хозяина товар — сирота! Сын давно зовет ее в город, квартира трехкомнатная почти пустая, о топке заботиться не надо, тепло, светло и мухи не кусают, только не прельщает ее житье городское. Она об этом и сыну заявила.
Этой осенью Евдокии повезло. На квартиру попросилась к ней Александра Петровна, учительница из восьмилетки. Александра Петровна — горожанка настоящая, всю жизнь в городской школе проработала, в Озерки специально приехала — до пенсии год. Зарплата у нее небольшая, а здесь, при недостатке учителей, хоть на две ставки иди. Александра Петровна семьей не обременена: дочь взрослая, замужем, живут уже много лет отдельно.
Евдокия жиличке страшно обрадовалась: надоело с котом да со стенами разговаривать, а тут живой человек. Была Александра Петровна общительной, любила песни, одним словом, с приездом учительницы необычное для бабки Евдохи веселье поселилось в доме, и теперь она ждала с нетерпением, когда учительница дела свои в школе закончит, домой припожалует. Научила бабка Евдокия Александру Петровну и козу доить. Правда, хоть и много было смеха: до чего же городские непрактичные, козу доить шла, как на муку смертную, ноги у нее подкашивались. Но ничего, научилась, дело это немудреное освоила, и теперь можно было бабке по гостям разъезжать хоть на неделю, хоть на две.
Повод для поездки тоже был приятный: через два дня сыну пятьдесят, первенцу ее, Сергею. А младшее дитя — дочь Серафима, Симочка, недалеко от матери, километров за пять, в соседнем селе жила, так что с ней забот больших не было — глядишь, в воскресенье спешит, гостинцы разные в сумочке, облобызает мать, и у Евдохи на две недели настроение поднимается, по домику своему как на крыльях летает. Симочка перед самой войной родилась, муж-покойник страшно был недоволен, что девочка, все вздыхал: в доме дочь — готовь сундук, от них одно разорение. Нет, не пришлось Николаю ни разоряться, ни любоваться дочерью: ушел из дома и не вернулся, даже где могилка та солдатская, неведомо — пропал без вести муж в первый месяц войны, только и остались, как память, два коротких письма, фиолетовым карандашом в спешке написанные.