Нина Ефимовна к Лыгиным шла перед вечером. Кленовым багряным листом припорошило дорогу, и идти было мягко, покойно, точно по ковру. Осенний закат накалил окна докрасна, как металл в кузнице. Почему-то на память из книжки пришло, что красный цвет — цвет жизни. А в этих домах бурная жизнь — в прошлом. Вот дом бабки Пимокатихи. Он и сейчас первый в деревне, с такой гордой осанкой стоит, как красный молодец. У бабки муж был Степан, всю жизнь валенки валял, вещь в крестьянской жизни позарез нужная. Трезвый, непьющий человек был. Он и валенки катал по ночам (днем на ферме работал). Со стремлением человек был, поэтому и дом на погляд каждому сделал, для сыновей старался. А они оба — Гришка и Николай — после армии в город завернули на тракторный завод, в чугунолитейку. Сам Степан перед смертью поехал к ним в гости, попросился в цех провести. Рассказывал после, как попробовал заикнуться, позвать назад в деревню, а сыновья руками, как крестом, замахали:

— Ты куда нас, отец, возвращаешь? У нас работа только восемь часов, да и то пять дней в неделю. А ты круглый год в грязи возишься, как червь земляной.

Отец плюнул, в сердцах выпалил:

— Да ведь для вас стараюсь, идолы рогатые!

— А ты не старайся, старание твое прахом пойдет. Думаешь, если мы у тебя мешок картошки прихватим или плошку масла, значит, нам услугу делаешь? Да у нас прямо на заводе ларьки понагородили; как говорят, были б денежки в кармане, будет тетушка в торговле…

— Ну а к примеру, если торговать нечем будет, тогда как?

— Машин наделаем — без вас обойдемся.

Вернулся Степан домой, и, видно, глубокой бороздой легла эта непочтительность в родительском сердце, если он до самой смерти на глаза сыновей не принимал. Правда, они и не очень надоедали, в год раз по обещанию на селе появлялись. И сейчас, после смерти отца, к матери только по праздникам наведываются.

А в соседнем доме у Кузнецовых свои проблемы. Два старика, как две подсохи, друг друга подпирают, чтобы жизнь дожить. Валерий, сын, не в пример Степановым шалопаям, — собранный парень, грамотный, с детских лет авиацией бредил. И добился своего, училище кончил. Но разве для него в Одноличке аэродром построишь?

…Евдокию отыскала Нина Ефимовна на огороде. Заметила учительница, что у женщин, много рожавших, не тускнеет красота и сила. Вот и Евдокия, хоть и горе ее ударило, ни дать ни взять красавица — роста высокого, глаза живые, черной ягодой, и румянец здоровый на щеках полыхает. Заулыбалась, увидев Нину Ефимовну, и заиграло лицо, как снежинками заискрилось.

— Никак к нам, Нина Ефимовна? Опять что-нибудь мои пострелята начепушили?

— Да нет, нет, Евдокия Лукьяновна, — успокоила Нина Ефимовна. — Все у нас в порядке.

— Ну и слава богу. А то я от них каждый день проказ жду. Уж больно непоседами растут. Вчера только отвернулась, а они босые на улицу выскочили, по листве, как мыши, голыми пятками шуршат. Закричала на них, а они рыжие мордочки свои скривили и смеются. Им смех, а матери горе. Заболеют, лечи их тогда…

— Да нет, Евдокия, ребята, по-моему, у вас послушные.

Искренне говорила Нина Ефимовна. В многодетных семьях дети, как березки в перелеске, один за одним тянутся и на серьезное баловство не способны, и черта есть общая — о младших заботиться. Евдокия на работе с утра до вечера — за овцами ухаживает, — а ребята одни, но в доме чисто, сыты всегда, отмытыми конопушками сверкают. На полном самообслуживании, что называется.

— Мне их послушать, Нина Ефимовна, — между тем говорила Евдокия, — терпенья большого стоит. Ведь я у них и за отца, и за мать. Хорошо, хоть дома помогают, да и в огороде, как саранча, копошатся. Немудреные помощники, да споры. И мне как солнышко ясное они светят. Не будь ребят — плюнула бы на все…

— Да вы и так, говорят, Одноличку покидаете?

— Уж и про это знаете? — Евдокия нарочито, вроде удивленно руками хлопнула, заулыбалась смущенно и без паузы, с горечью в голосе продолжала: — А вы что, не одобряете? Я долго размышляла, прежде чем на такое решиться. Бабьи сени, они, Нина Ефимовна, всегда раскрыты. А там с Сергеем вместе в одной каше будем вариться. Какой-никакой — мужик в доме. С ним вместе и ребят на крыло поставим.

— Хорошо ли думала, Евдокия?

— Да уж так думала, что и ночи не снятся. Проснусь, глаза открою, хоть коли их, и думаю, думаю… Вся моя жизнь, как в кино, перед глазами крутится. И жалко мне Одноличку до слез…

— Вот видите… А ребята как?

— Да и они, чувствую, переживают. И больше всего вас они жалеют.

— А меня почему?

— Говорят, Нина Ефимовна у нас добрая. Как она одна останется? Скучно ей будет, заплачет…

Тугим комком перехватило горло, но Нина Ефимовна лицо в сторону отвернула, волнение свое утихомирила, сказала вполголоса:

— Обо мне-то какой разговор, Евдокия? Я не маленькая, сама о себе позаботиться смогу. Я к тебе пришла поговорить о твоей семье. Уживешься под чужой крышей, нет?

— Да какая же она чужая, сыновья ведь? Свой своему поневоле рад…

Наверное, все-таки права Евдокия. Недаром говорят, что артелью и батьку бить можно. А Лыгины, они дружные, один за одного цепляются. И нечего ей, Нине Ефимовне, в чужие дела нос совать. Разберутся сами, как жить-поживать. Сейчас самое время подобру-поздорову домой отправляться.

Нина Ефимовна так и хотела поступить, и вдруг одна спасительная мысль как щелчком стукнула. Заговорила быстро, точно боялась — остановят, выговориться не дадут:

— А может быть, Евдокия Лукьяновна, объединим хозяйства? Сама знаешь — живу я одна, скука иконой в доме висит. Вместе оно легче жизнь одолевать. Пенсия у меня приличная, зарплата тоже. Детишек ваших на ноги поднимем. Ты не пойми, Евдокия, что за себя стараюсь. Мне-то хватит.

— Ой, Нина Ефимовна, зачем вам хомут такой?

— А я налегке по жизни и никогда не шла…

— Ну, спасибо тогда на приветном слове. У меня как-то на душе полегчало, только жалость мне эта не нужна. Сама справлюсь. — И Евдокия вдруг отвернулась, прикладывая концы платка к глазам.

Ночь наступила стремительно, точно в горах, плотной темнотой окутала сначала овраг, потом проглотила деревенские домики на противоположной стороне. От вечерней прохлады, потянувшей с полей, стало зябко, по спине побежала неприятная дрожь. Нина Ефимовна поднялась с крыльца, где она долго сидела, вернувшись от Лыгиных, прошла в комнату, щелкнула выключателем. И, точно на свет, кто-то робко постучал в дверь, зашуршал в коридоре, а потом на пороге выросли маленькие фигурки Ромки и Славки. Они тоже зябко поводили плечами, терли носы, смотрели на учительницу смущенными глазами.

— Случилось что-нибудь, ребята? — спросила Нина Ефимовна.

Мальчишки долго молчали, переступая с ноги на ногу, потом Славик проговорил глухо, как бы про себя:

— Сережка приехал…

— Ну и что?..

— Понимаете, Нина Ефимовна, — теперь в разговор вступил Ромка, опять своим тоненьким, точно птичьим, голоском начал выводить слова, — за нами он приехал…

— Так вы что, проститься прибежали? — с тревогой спросила Нина Ефимовна.

— Не-е… — Славик посмотрел на брата, точно попросил взглядом, чтоб и тот подтвердил его слова, — н-е, мы от него спрятались…

— А это-то еще зачем?

Ромка зашмыгал носом, часто заморгал, потом вытянул губы в ниточку и сказал глухо, уже не писклявым голосом, точно брату своему подражая:

— А мы, Нина Ефимовна, из Однолички никуда не поедем. Мы ему об этом сказали, а он ругаться на нас, дураки, говорит, серые, ничего не понимаете. Грозился ремнем нас отхлестать, потом мы со Славиком за дверь выскочили…

— Теперь-то что будет? — тихо спросила учительница.

— А мы не знаем… Небось Сережка сейчас искать нас побежит. Только мы не поедем, правда, Славик? Нам и в Одноличке неплохо.

Славик закивал головой, зажмурился, точно от удовольствия.

Нина Ефимовна ребят к дивану подтолкнула, усадила, головой закачала: