— Все! Лезь с котелком в танк, а я галопом к дороге, пока пчелы не заели! — Длинными прыжками поскакал к Табакову. Вероятно, через запотевшие стекла противогаза не узнал командира полка, на бегу мотнул рукой: — Мылься в обратную!

И шастнул с танкового следа в кусты, в высокое разнотравье: за ним гналась туча ограбленных, рассерженных пчел, звенящий гуд их был мстителен. Табаков видел, как они кружились над качающимися верхушками трав и осинника, выслеживая Воскобойникова. И подумал, что сейчас достанется и ему, Табакову, что слабый дымок папироски, зажатой в зубах, не спасет. Эффектно будет выглядеть командир полка с искусанной физиономией.

Хотел было ринуться вслед за находчивым Воскобойниковым, да вспомнил, как в детстве поучал дед: не беги от пчелы и не отмахивайся — не тронет. Замер на месте. К счастью, пчелы действительно проносились мимо, вдогон обидчику. Тогда он пошел медленно, настороженно, мгновенно застывая, едва вблизи возникало жужжание. Услышал, как, взвизгнув на петлях, захлопнулась крышка башенного люка, как захохотали танкисты. Понял: Воскобойников спасал свою грешную душу в танке.

Когда подошел к танку Воскобойникова, увидел, как осторожно приоткрылась крышка башенного люка, сначала показался черный кожаный шлемофон, затем высунулось и лицо командира машины с белейшим бинтом через лоб и левый глаз — замаскировал шишак после пчелиного жала. Правый глаз округлился в изумлении, узнав в идущем Табакова. Видимо, первое желание было — немедля нырнуть в прохладный сумрак собственной машины, спрятаться. Но тут же Воскобойников понял никчемность такой уловки, резко откинул бронекрышку. Ррраз — и уже стоял перед Табаковым навытяжку. Бравый подтянутый танкист в синем комбинезоне и наглухо застегнутом шлеме! Мол: «Виноват! Так точно! Готов нести наказание!»

«А стоит ли мне кипятиться? Ведь парень находчив, по-кавалерийски расторопен, этого не отнять. Пока другие сухари грызли да зубоскалили, он дополнительный паек организовал… И от батальона не отстал, когда машина вышла из строя…»

Табаков, улыбчиво поиграв бровями, прошел мимо Воскобойникова молча. Что означала эта легкая улыбка, Воскобойников не знал. На всякий случай резко крутнулся вслед, провожая комполка стойкой «смирно», ел уцелевшим глазом. А скакали в том глазу чертенята.

Переправа через речку затянулась.

Автомашины прошли по мостику, усиленному срубленными соснами, а танки стали буксировать по дну, под водой. Делал это «Большак», как называли в полку первый полученный с завода «КВ». Сам он одолел речку вброд, не залив двигателя, остальные машины, герметично задраенные, перетаскивал длинным счаленным тросом. Дело не быстрое, но все больше и больше танков выстраивалось на противоположном берегу. Раздраивались люки, жалюзи, выхлопные трубы, механики опробовали моторы.

Табаков перешел реку по мосту и несколько минут понаблюдал за ходом «донной» переправы, остался доволен: работа шла сравнительно споро, без нервозных выкриков и ругани, как это было в подобной ситуации полмесяца назад. Еще несколько таких учений, и полк, скомплектованный второпях да впопыхах, для увеличения количества «боевых единиц», станет боеспособным. Совсем отлично будет, если старые машины потеснятся и уступят место таким, как проворные «Т-34».

Небо было чистым, по-утреннему голубым и свежим. Белая чайка упала в воду и тут же взмыла с серебристым трепещущим мальком в клюве. А по воде медленно раскатывались округлые волны, гасли в прибрежной куге. Влево от моста виднелась небольшая луговина, покрытая желтыми веснушками одуванчиков. Почему-то напоминали они улыбчивого редкозубого Костю Осокина, у него сейчас, наверно, тоже лицо цветет от желтых молодых веснушек. Вспомнилось его последнее письмо:

Дорогой мальчишка, ты все бредишь войной, военными подвигами. А ведь все это ой как близко.

Выше моста речка была заперта плотиной. На краю луговины стояла низкая, точно просевшая в сырую прибрежную землю мельница. Над кромкой запруды шел от нее к широкому деревянному колесу приводной ремень, складываясь в длинную подвижную восьмерку. Из-под лопастей медленно вращавшегося колеса падала вода, вспенивая под плотиной реку. Белые соцветия пены лениво сплывали к мосту, у свай сбивались в кружевные шапки. И мельница, и сарай возле нее были сложены из хорошо просмоленных бревен. В таких постройках клещуки и всякая иная пакость не заводятся, в них куры не болеют.

Около мельницы стояло несколько подвод с мешками, ходили мужики. А близ сарая сидели на сложенных бревнах несколько танкистов (их машины уже переправились на этот берег) и три или четыре крестьянина.

Увидев Табакова, танкисты встали, отдали честь. За ними, угадывая в нем большого военного начальника, поднялись и крестьяне. Были они в длинных, почти до колен, рубахах из домотканого холста. Из того же серого холста были у них и штаны. Обуты все в лапти из лыка, икры до самых коленок аккуратно обмотаны онучами и крест-накрест подвязаны лыковыми же оборинами. Тут, в Западной Белоруссии, жили еще в крайней бедности.

Табаков поздоровался, опустился на рыжий, неошкуренный ствол недавно спиленной сосны.

— Я не помешал?

— Нет, товарищ майор! — живо отозвался Воскобойников, поправляя под шлемофоном бинт. — Товарищи вот спрашивают насчет немцев, насчет пакта с ними. — И повернулся к обсыпанному мукой мельнику, горячо возвысил голос: — Вы знаете, что бывает с жеребцом, когда его облегчат? Как бывший кавалерист, скажу: он становится мерином, спокойным скотом. Так вот, договором о ненападении мы облегчили фашиста, и он теперь мерин. Значит, не очень беспокойтесь, дяденька.

— Складные слова гаваришь, камандир, складные. — Лицо у мельника крупное, белое, у немолодых глаз — морщинки. Сам — могуч. В плечах так широк, что верхняя пуговица вышитого ожерелка домотканой рубахи расстегнута. — А вы ешьте, хлопцы, не стесняйтесь! Таварыш камандир, — обратился мельник и к Табакову, — придвигайтесь!

Перед бревнами, прямо на траве был расстелен рушник из отбеленного холста, украшенный по краям белорусской, красными нитками, вышивкой. На нем лежали ржаной пахучий хлеб, вареные яйца, бульба в мундире, крупная сероватая соль на лоскутке бумаги. Танкисты чинно тянулись к еде, столь же чинно, без обычной армейской спешки ели. Табаков тоже не удержался — очень захотелось этой холодной картошки с настоящим ржаным хлебом.

Воскобойников мигнул своему башнеру, и через полминуты тот бегом принес котелок, полный меду и сот. Воскобойников поставил его перед молчаливыми крестьянами.

— Угощайтесь, товарищи!

И сразу несколько алюминиевых ложек вынырнуло из-за голенищ красноармейских сапогов, танкисты протянули их белорусам:

— Пожалуйста!

И те, и другие неторопливо потчевались, не теряя линии разговора.

— Дагавор дагавором, — говорил мельник, беря в рот кусочек облитого медом сота, — а тольки душа не на середке, таварыш. Все ж гадаю, хто будзе бить меня у третий раз. У первый раз меня били петлюровцы у гражданскую. У второй раз — панские наймиты. То вже у тридцать восьмом. Те — шомполами, гэти — плетьми. — Вероятно, он уловил в глазах слушателей некоторое недоверие. — Не веряте?! Глядите!

Мельник облизал ложку, положил ее рядом с собой на чешуйчатую кору бревна. И закатил рубаху. Поворачивался спиной в разные стороны. По его широкой жилистой спине, как дождевые черви, расползались неровные, красные, с синим отливом рубцы.

Опустил рубаху, взялся за ложку. Повертел ее в руке, повертел, протянул, возвращая, Воскобойникову:

— Спасибо, камандир.

Сыты не сыты, но есть всем как-то расхотелось. Настроение стало другим.