— Странно мяне как-то, таварыш камандир! Своим ня верим, а чужим — верим. — Кивком — на Олесю, ждавшую его возле весов. — Когда Олеся прибяжала ночью у село и постучала милиционеру в окно, так он тоже, как вы: чи вам не показалось, чи ты не ошибаешься, чи не провокация то? Ну а когда приехали на лесникову заимку, то и правда у стогу сена спал чужой человек. Шпионом немецким оказался… И племянник мой, таварыш камандир, брехать не стане. Он хоть и женат на богатой шляхтянке, да Беларусь любит, как я, как Олеся, как все наши здесь. И Гитлеру не верит. Ляхи верили Гитлеру, да вера та оглоблей под ребра уперлась, дыхнуть не можно…

— Спасибо вам, товарищ Степан. Спасибо. Извините…

Распрощались дружески. Уже с дороги, от танков Табаков оглянулся. Степан стоял на прежнем месте возле сваленных у сарая бревен, расставленные сильные ноги точно вросли в землю, руки заложены за спину. Рядом с ним тянулась, словно хотела побежать за танками, Олеся, даже на цыпочки приподнялась.

Табаков махнул им рукой. И тут же ответно вскинулась Олесина ладошка, вышитый спелыми вишнями белый рукав скользнул вниз, к плечу, оголяя тонкую незагорелую руку девчонки. Степан тоже поднял свою большую тяжелую руку, задержал ее над головой в медленном помахе, словно напутствовал: в добрый час, други, в час добрый, мирных дорог вам!..

В Каменский батальон пришли с небольшим опозданием, но растеряли во время марша чуть ли не треть танков. Сложного перехода не выдержали из-за поломок старые, изношенные машины. И теперь было жарко ремонтной службе полка: Табаков дал сутки на устранение неполадок и возвращение боевой техники в расположение части.

После получасового привала полк развернулся в обратном направлении. Правда, теперь танки шли по кратчайшему пути, хорошими дорогами. Начальник штаба Калинкин пригласил Табакова и комиссара полка Борисова в штабную «эмку», и они поехали домой вместе. Автомобиль Калинкин вел сам, вел мастерски, как бы небрежно: правая рука на баранке, левая локтем небрежно на дверце.

Табаков, сидевший на переднем сиденье рядом с Калинкиным, то и дело вскидывал глаза на вечереющее небо. Точно с минуты на минуту ждал, что из-за разомлевших на дневном солнце вершин берез и сосен опять выскочит немецкий самолет-разведчик. Так было несколько часов назад: только батальон остановился перед заболоченной низинкой и танкисты, поснимав со своих машин пилы и взяв топоры, направились валить деревья, чтобы загатить дорогу, как из-за леса выскользнул самолет с крестами на плоскостях и свастикой на хвостовом оперении. Прошел над танками, видимо, заметил их и развернулся для второго захода.

От танка к танку эхом прокатилась команда:

— Замаскировать машины! Замаскировать машины!..

Табаков включился в радиосвязь:

— «Дятел», я — «Ветер». Отставить маскировку! Повторяю: отставить маскировку! Как понял? Прием.

«Дятел» доложил, что приказание понял, и сейчас же по колонне прокатилось новое:

— Отставить маскировку! Отставить маскировку!..

Но по радио «Дятел» недоуменно и обиженно спрашивал:

— «Ветер», ну почему — отставить? Почему, «Ветер»?

Недоумение и обида его на командира полка были понятны: сказал, что будет только наблюдать, а сам вмешался вдруг. Вопреки, казалось бы, здравому смыслу.

А самолет делал третий заход, на бреющем, от рева его моторов трепетала листва на деревьях. Табаков зяб, понимая, что фотокамера авиаразведчика выщелкивает кадр за кадром, снимая танки. Но маскироваться в этой ситуации считал бесполезным, даже вредным. Заметил фашист танки — ну и ладно: мало ли куда они передислоцируются! Хоть и рядом с границей, но идут без утайки, не прячутся. А если после того, как их уже увидели, начать маскировку, это можно истолковать и вкось и вкривь: «Прячетесь? Значит, не случайно и не без злого умысла оказались у кромки границы! Хорошо, что наш самолет сбился с курса и случайно увидел вас, мы это учтем…»

И в ту минуту, с ненавистью следя за самолетом, услышал Табаков впереди злую пулеметную очередь. «С ума сошли! Это же война, немцы только и ждут повода!..» Выпрыгнул из танка и побежал туда, где стреляли.

— Прекратить! Немедленно прекратить стрельбу!

Навстречу из головы колонны бежал командир батальона капитан Тобидзе, прижимая к бедру прыгающую сумку противогаза. Тоже кричал:

— Прекратить! Прекратить!

Стрельба оборвалась. По плечи высовываясь из башни своего танка, Воскобойников снимал с ручного пулемета расстрелянный диск. Поставленный на сошки, пулемет неудовлетворенно смотрел в небо раскаленным раструбом ствола. Выпяленный, сумасшедший глаз Воскобойникова следил за самолетом. Наверно, не видел, как вынырнули из-за леса две краснозвездные «чайки» и устремились к немцу. Тот взмыл вверх, как отпугнутый ястреб. «Чайки» прижались к нему, покачивали крыльями, приглашая идти на их аэродром. Но разведчик сделал крутой вираж, лезвием крыла срезая горизонт, и, как с горки, покатился в сторону границы.

Теперь танкисты, задрав головы, ждали, что сделают «чайки». Истребители покружились в растерянности минуты две и пошли на свой аэродром.

— Т-твою мать! — выругался и сплюнул Воскобойников. Бинт у него сполз, и в голубоватой опухоли стала видна узкая щелочка левого глаза. Ребром ладони танкист сдвинул с открытой крышки люка еще горячие, с пороховым дымком гильзы, и они, позванивая, поскакали к ногам Табакова. Точно желуди осыпались.

— Старший сержант, кто вам приказал стрелять?

С высоты танка Воскобойников зло глянул на Табакова.

— Душа приказала, товарищ майор! Душа-а!

— Товарищ майор, — высунулся из люка второй башенки танкист, — он же, немец, как обнаглел! Он нее, подлый…

Танкисты дружно защищали проштрафившегося товарища. Табаков понимал их чувства, но тут же приказал командиру батальона отстранить Воскобойникова от командования танком и взять под арест…

Вспоминая этот случай и предостережения мельника, Табаков все больше убеждался: неотвратно назревают трагические события…

— И все-таки первое слово за тобой, Иван Петрович, — напомнил Табакову с заднего сиденья комиссар полка. — Каковы первые впечатления от учений?

Из-за кювета, с маленькой полянки махали командирской машине ребятишки, тянули вслед букетики лесных цветов. Беловолосы, одеты кое-как, в обноски, босые ноги искусаны комарами. Проплыли они мимо Табакова, как его собственное неворотное детство. И отступило ожесточение, потеплело на сердце. Он повернулся к комиссару.

— Каким бы ни было тяжелым детство, а вспоминается всегда хорошо и живет в сердце и памяти до самой смерти. — Табаков улыбнулся, улыбнулся немножечко странно, как давно прошедшему горю, одними уголками губ. И одна прямая рыжеватая бровь ступенькой встала над другой прямой. И пороховые крапинки на лице стали напоминать в полумраке кабины обыкновенные мальчишеские веснушки. — Впечатления? Воскобойников, ох этот мне Воскобойников!.. В общем, мы хотя и долго пробивались к Каменскому, но зато, кажется, безрезультатно. А?

— Ну не скажи, командир! — отозвался Борисов. — Ведь и цель такая была: сначала создать трудности, чтобы потом успешно их преодолеть.

— Афоризм?

— Не скажи. Полк преодолел трудности. Воины полностью выявили свои моральные и деловые качества.

— Особенно если вспомнить стрельбу Воскобойникова, да?

— Не будь я комиссаром, тоже бы, наверно, стал стрелять, всеми калибрами. Слишком нагло ведут себя.

— Тебя если послушать, то все у нас было очень даже хорошо, отлично. Как в песенке Утесова: «Все хорошо, прекрасная маркиза!..»

— Совершенно верно. Танкисты увидели, что сложные переходы в район сосредоточения — дело ответственное, что воро́н ртом не следует ловить, что противник может оказаться и сверху, и сбоку, и спереди, и сзади. Коли ты воин, держи ушки топориком.

— А промахов все-таки было много, — изрек наконец и начальник штаба. — Не ожидали всамделишной авиаразведки. Ночью шли с открытым светом фар. Переговоры по радио были закодированы так, что только дурак не догадается о движении танковой части. — Помолчал, помурлыкал: — «Соловей-соловей, пташечка, канареечка…» Одним словом, подумать нам есть над чем, дорогие товарищи.