— По-моему, он считает, что лучше придать охрану, чем, в случае чего, расплачиваться должностью.
Табаков остановил на Калинкине долгий изучающий взгляд.
— Вы, оказывается, удивительный человек. Ваша проницательность буквально обескураживает.
— И разоружает! — смеясь добавил Борисов.
Калинкин щурил на дорогу глаза и покатывал под скулами желваки. Заговорил раздельно, четко, словно диктовал машинистке приказ:
— Когда я составляю план учений, когда я планирую учебный бой моей части с «красными» или «синими», я предусматриваю и обходные маневры, и вклинения, и замаскированный отход. Но когда я разговариваю с товарищами по оружию, с равными себе, я не терплю хитроумства, стараюсь быть предельно прямолинейным… За это я не прошу любить меня и жаловать, но прошу принимать и понимать таким, каков есть. — В усмешке приподнял уголки губ: — Когда я был маленьким, отец учил: не бей в спину, бей в брюхо — скорее целковый выскочит. Так и привык: не по заглазью, а в глаза правду-матку резать…
Табаков и Борисов быстро переглянулись, как бы сказали друг другу: их начальник штаба гораздо круче замешен, чем им думалось до сегодняшнего дня! Такая «пташечка-канареечка» может раз клюнуть в темечко, другой раз, а после третьего может в темечке и дыра образоваться. У честолюбцев и карьеристов несть числа приемам и способам для продвижения. И бог с ними, когда они не мешают делу, когда помогают ему. Но если во имя личной корысти попираются элементарные нормы порядочности и предаются интересы общего дела, тут уж надо не только глаз и ухо востро держать, тут… А не время, не время сейчас для служебных и личных раздоров!..
До городка доехали молча, условились, что для разбора учений завтра будут собраны командиры подразделений, попрощались и разошлись.
Но часа через полтора, уже из дому, Табаков позвонил на квартиру Борисову.
— Очень устал? Знаешь, хотелось бы встретиться… Ничего не случилось. Решил написать письмо Военному совету округа… Как говорят, куда конь с копытом, туда и рак с клешней… Нет, не по Калинкину! Не время. Не такие уж крупные фигуры, чтобы личные отношения выносить аж в округ… Ну что ты допытываешься, комиссар! Набрались всякие мысли. Баба, знаешь, с печи летит — семьдесят семь дум передумает. Так и я… Приходи, посоветуемся…
Пришло к Табакову твердое решение: обо всем, что думалось в бессонные ночи, что виделось и слышалось, что угадывалось и предполагалось, обо всем этом подробно написать членам Военного совета округа. Пусть решают, пусть насторожатся, взглянут правде в глаза.
Государство несокрушимо, если народ верит своему правительству и поддерживает его. Государство несокрушимо, если правительство не боится своего народа и во всем опирается на него. А народ — это миллионы единиц, таких, как он, Табаков, как комиссар Борисов, как мельник Степан, как излученский бригадир Василий Осокин, как «сумасшедший» танкист Воскобойников… Люди, на которых возложена огромнейшая ответственность за покой страны, за благополучие ее народа, эти люди должны уметь, обязаны уметь прислушиваться к тому, что говорят комиссар, мельник, красноармеец, колхозник, и не горячиться, если те ошибаются…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вовке одиннадцать, но это не значит, что он не мужчина. Положив косы на плечи, они с отцом выходят из дому, когда по закрою-горизонту ярко обозначается зорька. Идут рядом, молча, сосредоточенно, как идут крестьяне на работу. Иван Петрович шаг сделает — Вовка два, старший — два шага, Вовка — четыре. Если посмотреть сзади, очень схожи: русоголовы, с рыжиной, ноги чуть кривоваты, чуть выгнуты — кавалерийские. Люди с такими легкими, быстрыми ногами отменно пляшут, особенно вприсядку. Оба в сапогах, на обоих галифе и расстегнутые у ворота гимнастерки. Одной рукой Иван Петрович придерживает древко косы, в другой покачивается зеленый солдатский вещмешок, в нем хлеб и масло, две кружки и термосок с горячим чаем. Накосившись, они обычно садятся на волглую пахучую копешку травы и завтракают. И в эти минуты отец напоминает: «Учись слушать тишину! Многое в ней можно услышать: и как птицы поют, и как дикий кабан чешется о дерево, и как роса падает с травы на землю… Кто не умеет слушать тишину, тот вслепую живет…»
Когда идут косить, то, не доходя до полянки, отец передает сыну свою косу и вещмешок, папиросы и спички. А сам падает на тропу ладонями и вскидывает вверх тело. Так, на руках, он идет долго, а Вовка считает: «Раз… два… пять… двенадцать…» Наверно, и до ста мог бы досчитать Вовка, ибо отец вроде бы и не утомляется вышагивать вверх ногами. Но есть и Вовкин черед, Иван Петрович встает на ноги с побагровевшим лицом, ошлепывает с ладоней приставшие камешки и травинки, кивает: «Давай, Владимир Иваныч!» И забирает у него свою большую и Вовкину маленькую косы и все остальное. Вовка опрокидывается и тоже шагает на руках. Сдает он, конечно, быстро. Отец, однако, одобряет: «Молодец! Сегодня на три шага больше…»
Вчера Вовка уехал в пионерлагерь под Минском, и потому сегодня Табаков вышел за ворота городка один. Шагал и слушал тишину. Воздух был чист, свеж и подсвечен первыми солнечными иглами, пронзившими листву деревьев. Лишь низом еще путался туманец: легкий, размывчивый, он цеплялся за ноги прозрачными полосами, как папиросный дым.
Когда по узкой тропе подошел к своей излюбленной полянке, остановился. В выси на песне-ниточке звенел жаворонок, где-то в кустах каркала ворона, а на поляне сочно ширкали косы и раздавались мужские голоса. Табаков подосадовал на то, что его место занято, и опустил к ноге косу. Сбоку возле низкого толстого пня лежала кучка сучьев, побелевших, как в поле кость.
«Поискать другое место? — подумал он, глядя на эти сучья. — Дерево спилили, увезли, а бренные останки лежат. Наверно, во время строительства городка спилили… «Деревья умирают стоя!» — кто это сказал?..»
От случайных необязательных мыслей отвлекли все те же голоса.
— Ты на пятку косы нажимай, на пятку! Тогда носок не будет в землю втыкаться…
— Стараюсь, Артур…
— То-то и видно: как пешая вошь возишься. У нас в станице вроде тебя казак был, все приговаривал: пока батенька треух надевает, я сосну немного. От лени губы блином висели.
— При чем тут лень, если не умею?
Замолкли на время. Слышно было: косы врезались в травяную густень размеренно, через широкий неторопливый взмах, вжикала наостренная сталь, хрустели подкошенные стебли, и в такт этим звукам размеренно, с паузами, заговорил, вернулся, похоже, к неоконченной ранее исповеди косец:
— Понимаешь, у нее — выпускной вечер. Я должен прийти, она ждет… А меня с товарищами — фьють! — в эшелон… И давай катать по стране. Волнуюсь, но не очень… Думаю, вот определят на место, буду знать точный адрес… Сразу и напишу ей с тысячью извинений… Неделю прокатали нас. Подержали день в санпропускнике, посадили опять в вагоны… Еще неделю катали. Тут я, правда, бросил на станции письмо: не беспокойся, дорогая, скоро адресок пришлю… Наконец в танкисты нас определили, из кавалеристов переделали… Пишу ей на радостях: броня крепка и танки наши быстры! Так, мол, и так, я теперь танкист и нахожусь в нашей дорогой Западной Белоруссии… Пишу одно письмо, пишу второе, пишу десятое, а от нее — молчок… Молчок — и баста! Возвращаются мои послания: адресат, дескать, выбыл…
Написал начальству фельдшерской школы: где такая-то, почему молчит, ведь она мне почти что жена законная?! Завуч отвечает: отбыла ваша почти что законная жена в один из районов по распределению… А в какой, слышь, не знаем… Врет классная дама, знает, только не захотела сообщить… Старорежимная дама, нас, кавалеристов, считала ветреным народом, не рекомендовала на вечера в школу пускать… Потерял, одним словом, любушку дорогую, мною обиженную…
— Обдурил девку, а теперь кается, как у попа на исповеди! — насмешливо уточнил третий голос, до этого молчавший. — Жена, почти что жена! У тебя их, как у петуха, таких-то жен.