— Через час еду в Минск. Есть желание по столичным магазинам пройтись?

— С удовольствием бы, Табаков, да у моих же десятиклассников выпускные. — Она преподавала в соседнем местечке русский язык и литературу, а в младших классах — музыку и пение.

— Что еще? — спросил Табаков, заметив на лице жены какое-то необычное выражение.

— Бестолковый ты, Табаков! — Мария схватила со стола то большое квадратное зеркало с откидной деревянной ножкой, в которое он мимоходом гляделся перед чаем, и поднесла к лицу мужа. — Да посмотрись же ты! И поздравляю, и целую…

Табаков рассмеялся:

— Твори, бог, волю твою! Спасибо, жена, спасибо! — Не удержался, взял у Марии зеркало и еще раз посмотрелся — на его петлицах было не по две шпалы майора, а по три — подполковника. — Были звонки?

— Борисов, Калинкин… Командир дивизии! Обязали меня прикрепить еще по шпале.

— Да… Это — неожиданность…

Калинкин и Борисов были уже в штабе. Они поздравили Табакова с внеочередным званием, причем Борисов — шумно, сердечно, а Калинкин — суховато. И в это время воздух задрожал от гула, на стеклянной подставочке о графин с водой зазвенел пустой стакан. Кинулись к открытым окнам.

Над городком, ложась на крыло, разворачивался самолет с крестами и свастикой, ложился на обратный курс — к границе, откуда, вероятно, только что прилетел. Возможно, это был тот самый, по которому стрелял Воскобойников. Проплыл громадным серым крестом над штабом, холодком мазнула тень его по домам, по соснам, по лицам высунувшихся командиров, и вибрирующий, торжествующий гул стал удаляться.

С минуту стояли молча, словно прибитые этим пронесшимся железным ревом. Борисов искал по карманам папиросы, хотя пачка лежала на краю стола возле пепельницы.

— Чем пахнет в воздухе, начштаба? — Табаков, заложив руки за спину, быстро прошелся по кабинету. Глазом косил на Калинкина. — Чем?

Калинкин, похоже, знал, какого ответа ждал от него командир полка, но был он из тех, о ком говорят: тонок, как щепка, упрям, как столб. И раз наметившуюся натянутость, подчеркнутую официальность во взаимоотношениях не хотел смягчать первым.

— Пахнет дымом папиросы, которую наконец-то раскурил товарищ комиссар.

— Порохом пахнет, дорогой товарищ Калинкин, порохом!

— Вот вы и скажите так в штабе округа, Иван Петрович.

— Обязательно скажу. Точнее, подтвержу то, о чем написал в письме, которое вы читали, кстати.

— Добавьте: читал и категорически не согласился с ним.

— Да, читал и не согласился. И…

— И написал в округ свое мнение.

— Вот как? И не показал своего письма ни мне, ни комиссару? Где же взаимность?

— В письме — сугубо мое личное мнение. Видимо, оно было… несколько ошибочным, иначе бы… — Глаза Калинкина задержались на петлицах табаковской гимнастерки, и Табаков остановил его:

— Ясно! Можно не объяснять.

Но от окна, пуская папиросный дым на улицу, подал голос Борисов:

— Личное мнение есть личное мнение, это так. Но все же мне, к примеру, любопытно, какие контрмотивы выставлял Иван Артемыч…

— Они не расходятся с указаниями Центрального Комитета партии, Советского правительства и Народного комиссариата обороны, товарищ батальонный комиссар!

— О, вы от их имени писали? Еще немного, и вы станете писать и говорить от имени бога. Но для этого, товарищ майор, нужны верительные грамоты, иначе никто не поверит. Только неувязочка у вас: то вы говорите, что излагали «свое личное» мнение, а теперь, выходит, — равняясь на указания вышестоящих органов.

— Я исходил из местных условий. Анализ мною этих условий показал, что они соответствуют времени и политическому направлению ЦК партии.

— Мудрено как-то! Ах, товарищ Калинкин, товарищ Калинкин! — Борисов со вздохом затушил окурок в пепельнице. — Чувствую, не было на вас морозов, не было холодов, в тепле вы выросли. А на калину нужен мороз, только тогда она вызревает. В тепле — красна калина, да горька.

Спокойная насмешливость, игра словом «калина» взвинтили начальника штаба, и он действительно покраснел, как спелая, но еще не тронутая заморозками ягода.

— Вы трусите перед немцами, у вас поджилки трясутся, простите за грубость! А поводы для этого — самые обычные в современных условиях. — Калинкин отвернулся к политической карте мира, висевшей на стене, руки скрестил на груди, а плечи возмущенно вздернул.

— Все мы трусим, Иван Артемыч. Только мы с Табаковым внешних врагов побаиваемся, а вы — внутренних. Плохо, если все трое преувеличиваем, еще хуже — если недооцениваем их…

— Товарищи, — довольно сухо сказал Табаков, склонившись над картой городка и прилегающих к нему лесов и деревень, — как вы смотрите на то, чтобы переместить танковый парк в другое место? Ну, допустим, вот сюда и сюда. Причем, думается мне, батальоны надо дислоцировать отдельно один от другого. И базу снабжения отделить от них…

Борисов и Калинкин подошли к столу, следили за карандашом Табакова, тыкавшим то в один пятачок лесного массива, то в другой. Оба не стали спрашивать: для чего? Чем чаще менять места паркования машин, тем больше гарантии сохранить боеспособность батальонов в случае внезапного нападения.

— Да, немцы не отличаются рыцарством, — задумчиво произнес Борисов. — Опыт Польши и других стран — тому пример.

— Не сгущайте все-таки туч, Иван Иванович! Черт знает до чего можно докатиться, когда и у командира полка, и у комиссара такое паническое настроение.

— Вы, товарищ Калинкин, против такого рассредоточения полка?

У Табакова бровь встала над бровью, глаза холодно уперлись в аскетически сухое лицо начальника штаба. Внезапно подумалось: «Может, чертовщина в нем сидит не столько от врожденного упрямства и самомнения, сколько от болезни желудка? Ему лечиться надо, а он почти сутками не вылезает из штаба. К врачам не обращается: ерунда, дескать, важно диету выдерживать! Возможно, боится увольнения в запас? Сложный человек. Но, безусловно, способный оперативник, дело знает…»

Калинкин словно бы прочитал его мысли. Он сделал такое лицо, точно борол в себе внезапно вспыхнувшую боль, которую не хотелось выдавать окружающим, отошел к тумбочке с графином, налил в стакан воды. Вытряхнув из пакетика белую таблетку, кинул в рот. Запил.

— Я не против перемещения, с военной точки зрения оно разумно. Не знаю только, как это воспримет старшее командование.

— Готовьте приказ по полку!

— К вашему возвращению подготовлю. Но… очень не нравится мне эта нервозность, явная подготовка к войне: то боевые снаряды положили в танки, то внезапное рассредоточение полка, перемена баз. Полагаю, нервозностью и вызван поступок старшего сержанта Воскобойникова, открывшего огонь по самолету дружественной страны.

— Так что же нам — разоружиться, если мы пакт подписали? — спросил Борисов, прямо смотря в глаза Калинкина.

— Хорошо, хорошо! — поднял руки Калинкин и помахал ими в сторону комиссара. — Я же не говорю этого! Цапаемся без конца, когда работать надо… Могу быть свободен, товарищ подполковник?

— Зловредный мужик! — с улыбкой сказал о нем Борисов, когда дверь за Калинкиным закрылась.

— Работник толковый. — Табаков не то соглашался с комиссаром, не то отвергал его вывод. Видимо, отвергал, потому что тут же сказал: — У всех язвенников характер неустойчивый, чаще всего желчный, неуживчивый. Надо заставить его лечиться…

Как бы они удивились, если б узнали, что никакой язвы у Калинкина не было, не было даже легонького гастрита. И глотал он в присутствии других не какие-то там «желудочные» таблетки, а обыкновенные мятные лепешки.

К симуляции болезни он стал прибегать года четыре назад, когда понял, что общение с сослуживцами в домашнем кругу, на рыбалке, на пикнике нередко чревато нехорошими последствиями. Сам черт не знает, что в душе у каждого. После одной из маленьких холостяцких пирушек его пригласили куда следует и тоном, исключавшим малейшее возражение, спросили: «Говорил капитан Самойлов, что труды Тухачевского зря изъяты, в них, мол, много умного?» Захмелевший Самойлов действительно высказывал мысль, что военные труды бывшего маршала следовало бы взять на вооружение хотя бы без фамилии… И вот кто-то из тех, кто вчера пил с Самойловым на брудершафт, сегодня на него донес. Калинкин сказал, что ничего не помнит, потому как был сильно пьян. Спрашивающий недобро усмехнулся: «Вот здесь написано, что из всех вы были самым трезвым. Хорошо, идите. И хорошенько подумайте, вспомните. Мы вас пригласим…» Пригласили! В маленьком кабинете, кроме спрашивавшего, он увидел бывшего капитана Самойлова. Трудно было признать в нем стройного веселого балагура и любимца красноармейцев. Пришлось-таки вспомнить, ч т о  тот говорил. А через день был назначен на должность командира роты, вместо Самойлова…